— Э, братцы, да мы на печи!
— И вставать не хочется, — приподнял голову Ивашкевич.
Паша лежал навзничь, с открытым ртом и гулко храпел.
— Не война, а сплошное удобство. Печь, сухие подштанники…
— Может, чуток еще подремлем? — сонно попросил Ивашкевич.
Кирилл посмотрел на часы: шесть пятнадцать. Темно. Из-за полога над окном видно, что темно.
— Идет! Пятнадцать минут. Чтоб кости собрать.
Когда они вошли в комнату, где ночью шло заседание обкома, она показалась им просторней, чем вчера при лампе. За столом, ладонью подперев голову, уже сидел Лещев, побритый, пахнувший земляничным мылом. В углу на гвозде висело домотканое серое полотенце, такое же, каким утирались и они. Они опустились на скамью у самой двери.
Окно напротив было свинцового цвета, и на стеклах дрожали еще не просохшие капли. Кирилл вспомнил о дожде и с удовольствием почувствовал на себе сухую сорочку.
В конце стола шумел самовар, весь в пятнах, с помятыми боками; на газете, постланной поверх кумача, буханка хлеба и возле — две раскрытые банки мясных консервов с немецкими наклейками.
Рядом с Лещевым они увидели того, басовитого. Теперь, в белеющем утреннем свете, они рассмотрели его — седоватый, вытянутое сердитое лицо, выпуклый лоб, шрам на правой щеке. Потертый ватник расстегнут, под ним гимнастерка, схваченная кожаным ремнем с блестящей звездой на пряжке. Он потягивал из эмалированной кружки кипяток и что-то сообщал Лещеву. Увидев вошедших, поставил кружку на стол, угрюмо опустил глаза и умолк.
— Отдохнули? — приветливо взглянул Лещев на Кирилла, Ивашкевича и Пашу и, не дожидаясь ответа: — Подсаживайтесь, товарищи. Хлеб, картошка, соль. Да вот консервы. Да кипяток. Стол богатый, садитесь…
Они сели на табуреты, поспешно отрезали себе по большому ломтю хлеба.
— Продолжай, — кивнул Лещев.
Напряженность сошла с лица басовитого.
— Ну и как он? — допытывался Лещев. Кирилл понял, что говорили о ком-то, кого басовитый советовал привлечь к какой-то важной работе.
— Да ничего. Политически грамотный.
— И только?
— Ни выговора у человека не было, ничего такого.
— Ну да, в срок платил взносы, добросовестно выполнял поручения и всякое такое…
Басовитый смотрел на Лещева, не совсем понимая, что, собственно, имеет тот в виду.
— То, что политически грамотный, это хорошо. И что выговора не было, тоже учтем. Меня интересует, твердый ли, стойкий ли он человек, сумеет ли пойти на муки, если что случится, или только политически грамотный? Вот что меня интересует… Идейный человек — это, как тебе сказать… — раздумчиво произнес Лещев. — Нам нужен такой идейный, который кровь, жизнь готов отдать за идею. Так вот, какой он?
Вопрос заставил басовитого задуматься, и это было видно: резкая извилистая морщинка, как молния, внезапно прочертила лоб, и выражение лица стало смущенным, даже виноватым.
— Когда рекомендуешь на подпольную работу, то обязан это знать, как пять пальцев. — Лещев растопырил пальцы и, будто впервые, сосредоточенно смотрел на них. — Послушай, я все больше склоняюсь к мысли, что тебе бы самому стать хозяином ресторана. Ты старый нарпитовец, кормил советских людей, и хорошо кормил. А теперь немцев кормить будешь. Пока не подавятся. Освободим тебя от твоего теперешнего дела. Дадим денег, подкинем несколько мясных тут, а ты подбери людей. Как? А биография у тебя подходящая. Был репрессирован. На Советскую власть, значит, обижен. Нет, знаешь, никого не ищи. Не надо. Лучшего, чем ты сам, для своего «Шпрее» не найдешь. Тебе это ясно?
Басовитый наклонил голову.
«Так ясно ему или неясно?» В конце концов, это не обязательно выразить словами, это выражается действием. Лещев знает его, и этого разговора достаточно.
— Подумай, Федор.
Басовитый ушел, молчаливый, замкнутый.
— Хорошо, что ты в Синь-озерах окопался, — сказал Лещев. Перед ним и перед Кириллом лежали карты. — Там-то у нас и пусто. Мы сосредоточили силы свои на основных магистралях, на генеральных, так сказать, пунктах. Вот в чем дело. А Озеры твои для боевых действий местность неподходящая, фронт и двигался в стороне от них, — объяснял он обстановку. — В общем, тихое место, уверены немцы, и шифр-то дали ему «Голубая зона». И в голубой зоне спрятали аэродромы, бомбовые склады и всякое другое. Тут и железная дорога. Ты же знаешь, до войны и дорогой-то ее не считали. Так, «боковушка». Вот и гонят по ней составы… Бывает, даже очень важные. Но тут ловушка. Для немцев ловушка. Тут и самое рвать поезда. Особенно на участке Журавлиные кочки. Смотри — Кочки, вот они. И дальше — Шахоркин мост. Видишь, как расположен? — хлопнул ладонью. Он обращался к Кириллу и Ивашкевичу.