— Немцев нет? — смотрел на нее Левенцов.
— Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.
— Потому и приняли нас за немцев? — засмеялся Левенцов. — Хутор большой?
— Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? — жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, — поспешно уточнила она. — В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. — Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.
Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.
— Значит, два дома. Так. А еще два?
А еще две избы — за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…
— А вторая изба? — смотрел на девушку Левенцов.
— За избой Нечипора наш дом, — перешла она на скороговорку. — Но мы из Ленинграда.
Левенцов понимал, что ей просто приятно вспоминать об этом.
— А вы-то кто же? — спохватилась она и со смущенным видом смотрела то на Левенцова, то на Михася. — И как вы оказались тут?
— Ну, как мы оказались здесь, совсем неинтересно, — уклончиво сказал Левенцов.
— Что вы! Очень интересно! — всплеснула девушка руками, подтверждая, что это действительно очень интересно.
— Так вот… — Левенцов опустил глаза, но девушка успела заметить в них смятение и старалась понять, чем вызвана эта перемена. Он опять заговорил: — Вам придется пойти с нами, — сказал Левенцов другим голосом, сухим и настойчивым, и она почувствовала, что стоявший перед ней стройный смуглый человек был в этом не волен. Но голос этот сразу разделил их. — Недалеко. Я не могу поступить иначе.
Девушка удивленно вскинула на него глаза, удивление сменила растерянность, растерянность перешла в тревогу. Дерзко, хоть и неуверенно, покачала головой:
— Никуда не пойду.
Левенцов видел, как она побледнела и кровь отхлынула от лица.
— Никуда! — повторила она упрямо и беспомощно, голос ее задрожал. Только б не заплакать! Нет, нет, только б не заплакать. Но из уголков глаз скатились на щеки горячие капли. А когда веки подняла, она уже не стыдилась слез. Тревога завладела ею и сделала совсем беззащитной.
— Пойдете. Так нужно.
Она почувствовала ненависть к этому человеку за то, что пробудил в ней нежданную радость надежды и сам же безжалостно радость эту погасил. Она ненавидела его и боялась. И подумала о полицаях, которые вот так же пришли и расстреляли тетю Фросю и ее детей.
Она шла рядом с Левенцовым и смотрела вперед выжидательно и боязливо. Слезы уже не текли, но она еще чувствовала их солоноватый вкус на губах.
— Успокойтесь. Ничего худого с вами не случится. Скажите, кто-нибудь может нам встретиться? — спросил Левенцов. — Вас никто не заметит с нами?
— Кому здесь ходить! Некому. Одна я вышла. На несчастье.
Михась молча широко шагал впереди и дымил самокруткой. Он выпускал цепь фиолетовых колечек, они раскручивались за плечом и растаивали в воздухе, вслед за ними кружились новые колечки, цепь казалась бесконечной.
Земля под ногами сочилась. Они выбрались из болота как раз в том месте, откуда полчаса назад Левенцов и Михась свернули к ручью.
Вышли прямо на Кирилла.
Тот выслушал Левенцова. Девушка подтвердила то, что сказала Левенцову.
— Так немцев, говоришь, в хуторе нет? И поблизости нет? — смотрел на нее Кирилл.
— Немцев ни в хуторе, ни вблизи нет.
— Отец, говоришь, и дядя? И больше никого?
— Никого.
Они шли вдоль ручья, мимо оголенных берез. Кирилл и Михась, вслед за ними — Левенцов с девушкой, а дальше, немного отступив, Паша и Якубовский. Ноги вязли в размокшей земле, и там, где они ступали, открывались неровные блюдца, которые тотчас заливала бурая жижица.
Девушка молчала. Левенцову хотелось, чтобы она заговорила, чтоб снова стала возбужденной и радостной, какой была совсем недавно — у камышей, мимо которых сейчас проходили. Пустое лукошко болталось на ее руке, заложенной в запах стеганки.