Переводчик ставит микрофон перед Ниной Ромашковой.
— Я? А что говорить?..
— Что вы почувствовали, когда поняли, что побили рекорд?
— Помню, посмотрела на табло, увидела свой результат… Подумала — наверное, тут какая-то ошибка. То есть, я на тренировках бросала и на пятьдесят четыре, но здесь волнуешься сильно… А девочки уже ко мне бегут. Кричат: «Рекорд, рекорд!» А я ничего не понимаю… Тренер им говорит — погодите радоваться. Может, они еще все пересчитают…
Ярвинен спрашивает через переводчика.
— Кто пересчитает?
— Ну, судьи, организаторы… А потом слышу, объявляют… мое имя!
Нина вдруг, без всякого перехода, заливается слезами. Она прячет лицо в ладони. К ней бросаются подружки. Саксонов смеется.
— Плачь, Нинка, плачь! Тебе можно, ты теперь навек в истории. Первая олимпийская чемпионка СССР!
Бовин приподнимается.
— Товарищи, посерьезнее! Времени мало, не отвлекайтесь!
Ярвинен говорит по-фински, переводчик спрашивает:
— Это правда, что гимнаст Грант Шагинян имеет повреждение ноги?
Шагинян смущенно прячет глаза.
— Было дело… Ранило в сорок третьем году, на фронте. Думал, не то что гимнастикой, ходить не смогу. Инвалидом жизнь закончу…
Тренер перебивает гимнаста.
— Видали инвалида? Да у него соскок с коня — это же песня армянской зурны! Он же в Будапеште шесть золотых медалей взял на гимнастическом турнире. Сразу на четырех снарядах! И здесь уже золото и серебро…
Шагинян улыбается.
— И еще возьму. Завтра на брусьях…
Саволайнен фотографирует Шагиняна, Ромашкову, Саксонова. Ярвинен спрашивает:
— А всего — сколько фронтовиков в вашей команде?
Бовин пожимает плечами.
— Мы не вели подсчет. Что вы хотите — военное поколение…
Гимнастка Маша Гороховская поднимает руку, как в школе. Оглядывается на спортсменов.
— Можно, я скажу, ребята? Многие из вас сражались на фронте, были ранены, контужены… Кто-то — как Ваня Удодов, как Витя Чукарин, — чудом выжили в нацистских лагерях смерти. А кто-то работал в тылу, на заводе. Или, как я, пережил блокаду Ленинграда. В пустом холодном общежитии, когда нет сил подняться с постели… Но ты встаешь, идешь на крышу тушить зажигательные бомбы.
Саволайнен делает фотографии. Нестеров встречается с ним взглядом, сжимая в руке записку, в которой назначено время и место встречи. Когда все потянутся к выходу, Алексей найдет случай сунуть записку Матиасу в карман.
— Знаете, что я думаю? Мы все фронтовики, — продолжает Маша, оглядывая ребят. — Вся страна, от мала до велика. Только война не сломила нас, а закалила. Сжала в тугие пружины. Мы узнали большое горе, но не перестали мечтать и дерзать. И мы будем бороться за то, чтобы жизнь наша была по-настоящему счастливой!
Спортсмены хлопают в ладоши — не по разнарядке, от души. Ярвинен смотрит на девушку.
— Я хотел спросить… В Советском Союзе до сих пор испытывают ненависть к Германии? И к тем странам, которые воевали на стороне Гитлера?
Бовин с тревогой оглядывается на Серова, но тот молчит, молчат и спортсмены. Нестеров, сам не зная почему, вдруг вспомнил эти стихи, начинает негромко читать отрывок из Гейне.
— Ein neues Lied, ein besseres Lied, o Freunde, will ich euch dichten, — и сам переводит. — Новую песню, лучшую песню, друзья мои, я напишу для вас…
Гороховская подается вперед, показывая на блокнот Хильды Брук.
— Запишите там себе… У советских людей нет ненависти к другим народам. Мы ненавидим только нацизм. Только нацизм!..
Глава 5. ОШИБКА МАСКИРОВКИ
Лобстеры медлительно шевелят клешнями, словно монахи возносят молитвы морскому богу. Рядом аквариум с рыбой. Карпы и сазаны, перебирая плавниками, сквозь зеленоватое стекло наблюдают за сухопутными чудовищами. Слышен стук ножей и вилок, на террасе играет оркестр.
Перед Мезенцевой на белоснежной скатерти бокал белого вина, соус, мисочка с лимонной водой для ополаскивания пальцев. Перед Шилле стакан виски со льдом.
— O! Manific! Великолепно… Я мечтала об этом два года, — Глафира с наслаждением разломила лобстера, наклонилась, чтобы высосать сок из клешни. — Мы здесь живем в нищете и убожестве, господин Крамп… В нищете и убожестве.
Шилле любитель маскировки — в этот раз надел парик, золотые очечки с круглыми стеклами, приклеил пшеничные усы и, кажется, засунул за щеки вату, чтобы выглядеть полнее. Поэтому не ест, а только глотает виски.
— Много русских осталось в Хельсинки после войны?
Мезенцева до дна выпила бокал вина, сделала знак официанту «повторить».
— Хватает…
— Вы знаете всех?
Немец рассеянно оглядел помещение ресторана. Он задает вопросы как бы между прочим, но Глафиру не проведешь.
— Я не рыба, господин Крамп, не подводите свой сачок. Кто конкретно вас интересует?
Шилле сделал глоток виски.
— Не вспомню имени, Марта или Магда… Дочь русской певички и немецкого физика. Она жила в Берлине перед началом войны… У нас было что-то вроде интрижки. Я слышал, она переехала в Хельсинки.
— Может быть Мария? Ее девичья фамилия Шваб. Жена репортера из коммунистической газетенки. У нее швейное ателье на Эспланаде. Я у нее шила жакет… Ужасная обдираловка!
Шилле поморщился.
— Нет, ту звали Магда… Впрочем, забудьте. Нет смысла ворошить прошлое.
Кельнер в белой ливрее сачком вылавливал из аквариума рыбу. Крупный сазан повернулся в воде, ударил хвостом, но тут же был ловко закручен в сетку.
Мезенцева сладостно обсасывала хвост лобстера.
— Прекрасно! Жаль, что меня не видят старухи из «Русского дома». Они бы лопнули от зависти… Что скажете о деле, Крамп?
Он ответил после паузы.
— Что ж, я посмотрел материалы. Пожалуй, ваши сведения представляют некоторый интерес.
— Некоторый интерес! — передразнила Мезенцева. — Да это настоящее сокровище! А скоро я заполучу всю документацию. Средства связи, радары, передающие устройства.
Глафира подметила, как алчно блеснули его глаза за стеклами очков.
— Повторяю: мне нужно знать, как к вам попали эти сведения. Кто ваш связной?
— Хотите, чтобы я сдала вам курицу? Ну нет. Сначала купите золотые яйца.
— Вы получите свой гонорар, если выведете нас на всю цепочку от агента до курьера.
Мезенцева задумчиво отодвинула тарелку с остатками панциря.
— Зря вы отказались, лобстеры божественны. Что ж, в общем мне все равно, как вы будете дальше разбираться с этой историей. Вы все узнаете… Только деньги вперед.
Шилле допил виски и щелкнул пальцами, подзывая кельнера.
— Счет!
— Но я собиралась взять десерт.
— Я не располагаю временем. Вы ставите передо мной нелегкую задачу, но так и быть. Вам соберут деньги — часть наличными, часть в ювелирных изделиях, как просили. Встретимся в субботу в пять часов, у входа в парк Эспланада.
Принесли счет, Шилле внимательно изучил бумагу и полез за портмоне. Мезенцева по-фински обратилась к парню в белой ливрее.
— Вызовите мне такси. Цветочная улица, дом девять. И включите сумму в счет.
Официант вопросительно глянул на Шилле. Тот холодно кивнул.