Событие, ставшее предметом самого пристрастного обсуждения во всех газетах, во всех столичных салонах, не прошло мимо внимания Пуанкаре. На очередном заседании Академии наук он кратко выразил Аппелю свое мнение по этому поводу: "Значительность обвинения, по-видимому, разрушила критические чувства у судей". (Имеется в виду вынесение обвинительного приговора на основании улик, которые не были продемонстрированы ни самому обвиняемому, ни его защитнику под предлогом неразглашения государственной тайны.) Потом, по свидетельству Аппеля, Пуанкаре вообще перестал говорить на эту тему.
В то время как опубликованное в газете «Орор» открытое письмо Э. Золя президенту республики ("Я обвиняю…") породило целую бурю, явившись дерзким вызовом правительственным и военным кругам, а в парламенте после выступления социалиста Ж. Жореса в защиту Дрейфуса происходит настоящая драка, Пуанкаре ни словом, ни делом не высказывает своего отношения к происходящему. В среде интеллигенции наметилось глубокое размежевание: на стороне Золя и Дрейфуса насчитывается немало известных имен, так же как и в лагере их противников. К дрейфусарам примкнули хорошо знакомые Пуанкаре математики — П. Пенлеве и Ж. Адамар. Но сам он среди тех, кто остался в стороне от развернувшейся острой политической схватки. Его не привлекают многочисленные митинги и манифестации, его имя не встретишь на коллективных петициях и воззваниях того времени. Сторонится ли Пуанкаре активной борьбы или просто не может разобраться, кто прав, кто виноват? А может быть, он находит уязвимыми позиции обеих партий?
Дело Дрейфуса действительно выглядело весьма непростым. Наряду с военными противниками дрейфусаров выступали клерикалы, антисемитские круги и откровенные монархисты. Против них как будто бы должны были сплотиться все искренние республиканцы и прогрессивные круги общества. На самом деле четкой поляризации сил в этой борьбе не было. Среди защитников Дрейфуса наряду с прославленными писателями и художниками, выдающимися учеными и знаменитыми юристами были буржуазные политические деятели с самой сомнительной репутацией и крупные миллионеры — единоверцы обвиняемого. Сам Альфред Дрейфус, сын эльзасского текстильного фабриканта, женатый на дочери богатого парижского негоцианта, был типичным представителем этих весьма влиятельных во Франции, державшихся тесной группой буржуазных кругов страны. За ним стояли не только его собственные миллионы, но и весь капитал Ротшильдов, Эрлангеров, Камондо. Совсем недавно все были свидетелями ожесточенных схваток между этими финансовыми королями и католическими банками, сопровождавшихся невиданным биржевым ажиотажем и колоссальным мошенничеством. Начавшемуся в стране политическому разладу предшествовал во времени раскол французского финансового капитала.
Примерно два десятка лет назад были основаны "Генеральное общество" и "Лионский и Луарский банк" — финансовые предприятия католической направленности, объявившие поход против капиталов, принадлежавших клану Ротшильдов. Сам папа прислал благословение Бонту,[39] директору "Генерального общества". Началась отчаянная война, продолжавшаяся несколько лет. Ротшильд тайно скупил акции нового финансового союза и однажды выбросил их внезапно на биржу. Это предрешило банкротство обоих предприятий. Тысячи рядовых держателей акций лишились своих сбережений, накопленных долгим трудом. Этот год остался памятным в истории Франции под именем "года великого краха". Банкиры из клана Ротшильдов оказались более удачливыми соперниками на поприще финансового пиратства, чем их католические конкуренты, лучшими виртуозами бешеной биржевой спекуляции. И теперь за делом Дрейфуса явственно угадывалось продолжающееся ожесточенное соперничество определенных кругов буржуазии. Финансовая борьба перенеслась в область политики и тесно переплелась с ней.
Католические партии, поддерживаемые капиталами католической буржуазии, воспользовались удобным моментом, чтобы перейти в наступление и закрепить свои позиции. Их цель — нажить себе политический капитал. И надо отметить, что они находят отклик, особенно в рядах мелкой буржуазии, лавочников и мелких торговцев, рантье и чиновников и даже среди части трудящихся, например, ремесленников, раздавленных процессом концентрации капитала.
Вне борющихся сторон осталась Рабочая партия Франции, возглавляемая Ж. Гедом и П. Лафаргом. За их подписями Национальный совет Рабочей партии опубликовал декларацию, в которой все события трактовались как борьба двух враждебных фракций класса буржуазии, "взаимные гримасы двух половинок капиталистического лица". Лагерь дрейфусаров отождествлялся с капиталистами-панамистами. Заявлялось, что пролетариату нечего делать в этом движении буржуазии в пользу одного из пострадавших ее членов.[40] Гед написал даже статью, в которой указывал на то, что в классовом обществе в принципе не может быть справедливости. Только Жорес, проповедовавший идеалистическую идею «справедливости» как решающей силы общественного развития, активно включился в борьбу на стороне дрейфусаров.
Пуанкаре, конечно, был далек от подлинно классового анализа происходящих событий, но и он с удивлением смотрит на группы распаленных шовинистической пропагандой студентов, надсаживающихся от криков: "Смерть Золя!" Ему претит этот массовый психоз, эта непримиримость враждующих сторон. В той азартной и ожесточенной политической игре, игре без правил, свидетелем которой Пуанкаре стал, не место людям с таким мировоззрением, как у него.
Анри понимал, что его участие могло бы привлечь симпатии широких масс интеллигенции, особенно ученых, к любой из двух противоборствующих сторон, но он не хочет отдавать свой голос ни дрейфусарам, ни антидрейфусарам, не считает нужным бросать свой авторитет на какую-либо чашу весов. Позиция его в этом вопросе совершенно аналогична позиции Ромена Роллана, не присоединившегося ни к одному из лагерей. Этот известный французский писатель, будучи вхож после своей женитьбы во влиятельные круги космополитического толка, писал, что они, "еще не успев получить никаких доказательств, с уверенностью и раздражением подняли крик о невиновности своего соплеменника, о низости главного штаба и властей, осудивших Дрейфуса. Будь они даже сто раз правы (а довольно было одного раза, лишь бы это имело разумное обоснование!), они могли вызвать отвращение к правому делу самим неистовством, которое в него привносилось".
Значение дела было раздуто до общегосударственных масштабов, а общественное мнение накалено до предела, чему немало удивлялся великий русский писатель Л. Н. Толстой. "…Событию этому, подобные которым повторяются беспрестанно, не обращая ничьего внимания и не могущим быть интересными не только всему миру, но даже французским военным, был придан прессой несколько выдающийся интерес",[41] — писал он. И несколькими строчками ниже заключал: "…Только после нескольких лет люди стали опоминаться от внушения и понимать, что они никак не могли знать, виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса".
Есть еще один немаловажный факт, объясняющий столь необычную активность вокруг этого «дела». Кампания в защиту Дрейфуса началась осенью 1897 года, то есть сразу после того, как в августе месяце в Базеле состоялся первый международный съезд сионистов и была основана Всемирная сионистская организация. Совпадение это вовсе не случайно, поскольку один и тот же источник питал и международною сионистское предприятие, и кампанию дрейфусаров — деньги барона Эдмонта Ротшильда. Не случайно, как только Дрейфус был оправдан, все банкиры, буржуа и коммерсанты тотчас же прекратили субсидирование тех демократических и прогрессивных организаций, которые вместе с ними участвовали в этой борьбе.
Симпатии Пуанкаре не принадлежат ни одной из сторон, но, безусловно, он за справедливость и беспристрастность, которые не являются привилегией какой-либо из этих партий. Единственным его вождем была совесть, и единственное стойкое неприятие у него было только ненависти. "…Ненависть тоже есть сила, сила очень мощная, — однажды скажет он. — Но мы не можем ею воспользоваться, поскольку она унижает, поскольку она как зрительная труба, в которую все можно видеть только в преувеличенном виде. Даже между народами ненависть пагубна: не она делает настоящих героев". И вот на процессе начинает фигурировать его мнение не о самом деле и не о приговоре, а о методах поиска истины, которые претендуют на научность. К тому времени дело уже пересматривалось военным судом в Ренне.