И сегодня он говорит: «Нас… конечно же, объединяет не чувство безысходности, а чувство победителей над этим, достаточно унизительным руслом – советским, коммунистическим. Богатейшая страна, талантливейший народ оказались в тупике мировой истории, понеся при этом конечно же плату за все человечество».
Ну и как вам это?! (V, 1)
В
ВЕРА (1991)
Интервьюер: А Вы сами верующий человек?
Да. Я православный христианин. Плохой, к сожалению…
Не соблюдаете обряды?
Нет, я стараюсь соблюдать пост, но все равно я неграмотен в этом смысле, как и огромное количество людей.
Меня интересует, не приходится ли Вам преодолевать какое-то внутреннее препятствие для того, чтобы, скажем, перекреститься в церкви?
Абсолютно нет. Меня это смущало, когда обо мне говорили как о сыне Героя Соцтруда поэта Михалкова. Или как о начинающем артисте. Дескать, он в церковь ходит…
Но вот, скажем, сейчас я почти полгода жил в Париже и чуть ли не каждое воскресенье ходил в православную церковь. Самое печальное, кстати говоря, это когда люди теряют ощущение того, где они находятся. Когда у тебя просят в церкви автограф – это просто немыслимо, это означает какую-то полную потерю духовного слуха, это катастрофа. (I, 37)
(1992)
Интервьюер: Вы всегда были верующим человеком?
Да, хотя я очень боялся за отца, когда ходил в храм. Но это воспитание матери, духовный мир которой был связан с православием. Мои дети пели в церковном хоре. Младшая пятилетняя дочь на вопрос, что самое важное в жизни, отвечает: «Терпение», а что самое трудное: «Богу молиться».
Это действительно труд – большой, требующий огромных усилий.
У Вас есть любимый храм в Петербурге?
Да, Никола Морской.
Почему?
Не знаю. Может, еще из Достоевского, когда Раскольников выбежал из подворотни, и эти купола ослепили его. Когда я снимал «Обломова», из окна Захара был виден Никольский, и я часто ходил туда во время съемок.
А в Москве?
На Неждановой, Питиримовский. Это была любимая церковь моей матери. (I, 43)
(1994)
Я верующий человек.
Хожу в церковь в Брюсовом переулке и в маленькую церковь в деревне
Аксиньино. Ее разрушили много лет назад, сейчас вернули людям, и уже через три дня там шла служба, хотя в куполе зияла огромная дыра… (I, 57)
(1994)
Когда у человека есть корень, есть Вера, есть Надежда, Любовь и мать их София, то бишь мудрость, то он ищет ответы на экстремальные вопросы именно в этом.
Когда у него этот стержень вынут, ситуация обычно развязывается кровью и насилием. (I, 57)
(1997)
Основой культуры в России всегда был не этикет – умение правильно держать вилку и эстетично одеваться, – а вера.
Православная вера…
И это было принципиально важно. Это держало, цементировало общество… (I, 68)
(2000)
Интервьюер: А что такое детская вера, точнее, домашняя вера, идущая из детства?
Это мама.
Мы ежедневно читали утренние и вечерние молитвы и 90-й псалом
«Живущий под кровом Всевышнего…», а каждый Великий пост, как и положено, перечитывали все четыре Евангелия.
Отец никогда этому не мешал. Но и не фарисействовал: мол, дома – православие, а на партсобрании – персональные дела за религиозные пережитки. Все было поставлено таким образом, что мама оберегала отца от всего того в нашей жизни, что было связано с церковью. Когда приходил духовник, который исповедовал нас и причащал, отца, как правило, не было дома. И он никогда не вступал в спор по поводу веры, хотя по всем остальным вопросам (коммунизм, Брежнев) в семье были кровавые битвы…
Мама (она была беспартийной) тоже никогда ничего не навязывала и не делала из религии культа. Все шло само собой. У мамы был прекрасный вкус и замечательное чувство меры, которые гарантировали от пошлости.
Дома вера была в безопасности, но я знал, что для внешнего мира – это подполье. И когда я уходил в армию, а мой духовник подарил мне замечательный образ священномученика Никиты, я прятал его, зашивал в вещи. Всегда было ощущение двойственности и огромного страха. Я с ужасом думал о том, что папу выгонят из партии, а меня – из комсомола.