Да, это невозможно.
Так значит, идет процесс. И не нужно ему мешать.
Но так или иначе, Вы называете это все равно процессом?
Конечно. Безусловно, это не есть результат, это не есть факт, который совершился, и теперь все будет по-другому. Это есть еще один шажок. Маленький, но шажок.
Но все же возникают многие вопросы… Сегодня Вы предлагаете всем читать Ивана Ильина… И вот как Вы себе представляете – открывают эти книги россияне, которые не обязательно считают себя русскими, и что же они видят?
Ну и что?
Для меня любой человек русский, кто чувствует и любит так, как Ильин.
То есть россиянин фактически?
Да, сейчас есть слово «россиянин», такое нейтральное слово. Бог с ним.
Мы почему-то очень стесняемся слова «русский». Но для меня он русский. Я считаю, что шовинизм, когда говорят: «Мы лучше вас», а патриотизм, когда говорят: «Я люблю свое так, что хочу, чтобы вы любили точно так же. И я готов любить твое. Покажи мне твое, как ты его любишь, и я тоже так это полюблю».
Сегодня патриарх Алексий II говорил, что вот эта акция – это шаг к примирению церквей. Насколько это действительно так, если Антона Деникина даже провожали и отпевали в разных церквях? Действительно ли эта тенденция прослеживается?
Я думаю, что эта тенденция мало того что прослеживаеся, она существует.
В Каннах на Фестивале русской культуры в этом году в храме во время службы на литургии первый раз за восемьдесят лет пел русский церковный хор из Вологды.
И владыка допустил это, а в конце этой службы разрыдался.
(Я слышал его проповеди десять – пятнадцать лет назад, а я боялся туда приходить, потому что боялся, что он меня увидит и что я услышу, что он говорит.) И вдруг он в слезах сказал: «Берегите Россию, ее хулят все. Берегите!» Это человек, который принадлежал искони, с первого дня своего служения, Карловацкой церкви, которая всегда была якобы противна.
То, что сейчас происходит – это тоже очень важный, медленный процесс… Главное, чтобы все это делалось без тяжкого звероподобного рвения, по милости Божией.
Какой следующий шаг тогда Вы могли бы прогнозировать в сближении Русской Православной Церкви и других?
Я не берусь даже оценивать этого или прогнозировать. Потому что, в общем, для этого существует очень много разных привходящих обстоятельств, в которых я не настолько разбираюсь, чтобы я мог об этом судить.
Я вообще стараюсь говорить о том, что, мне кажется, я понимаю.
Ваши чувства сегодня, совсем кратко, что Вы чувствуете?
Счастье, счастье, счастье.
То есть Вы в Свято-Донском монастыре стояли как полностью счастливый человек?
Вы понимаете, я не мог спрятать улыбки. Вот что меня поразило самого… Улыбки. Ни печали, ни скорби, ни пафоса. Улыбки!
Господи, случилось, случилось!.. (V, 20)
(2006)
Реплика: Все эти перезахоронения Деникина и Ильина дурно пахнут…
Когда Вы говорите, что это дурно пахнет, то это фигура речи. Она может быть очень хороша, но как фигура речи только. А по сути – это малокрасиво; потому что надо иметь в виду, что через несколько лет та могила в Швейцарии, в которой лежал Ильин, должна была стать безымянной, поскольку кончалась аренда, и мы спасли это имя и этот прах, перенеся его в Россию.
За это нужно поклониться тем, кто это сделал…
И когда Вы так яростно и зло говорите о Деникине, обвиняя его во всех смертных грехах, то надо помнить, что он исполнял присягу, данную Отечеству.
Он не давал присягу стрелять в собственный народ!
Обвинять Деникина в том, что он стрелял в собственный народ, – несправедливо. Но неужели Вы думаете, что я встану сейчас на ваши рельсы и буду рассказывать сейчас про преступления Бела Куна, Землячки, про тысячи утопленных русских офицеров, явившихся с повинной, когда они пришли в Крыму, сдали оружие и им гарантировали жизнь, а потом их сотнями и тысячами топили в баржах.
Вы же не хотите, чтобы я Вам это рассказывал, правильно?
Я Вам и не буду этого рассказывать, потому что система перечислительных доводов, она очень выгодна и очень демагогична… Я Вам могу сказать только одно: было бы чрезвычайно наивно, если бы кто-нибудь, и я в том числе, пытались вернуть страну в то время.
Это нереально, это невозможно. Но никто из нас не может считать себя ни талантливее и глубже, чем Достоевский, ни храбрей, чем Дмитрий Донской, ни более проницательным, чем Лев Толстой, и тем не менее они жили в той системе координат, которая была разрушена в 1917 году и которую Вы сегодня поносите и ненавидите. (V, 22)