Наверное, со старыми.
Есть некая атмосфера, которую нельзя нарушать…
Я сделал такой вывод: человек зависимый и неталантливый живет тем, что о нем думают другие, а человек независимый и небездарный существует тем, что он сам думает о других. Я предпочитаю, чтобы вокруг меня были такие люди.
Совсем близко к себе допускаете людей?
Наверное, к сожалению, я сейчас в этом не очень нуждаюсь… (XV, 52)
Александр Адабашьян
(1988)
С Александром Адабашьяном мы дружим лет с четырнадцати, когда о кино оба всерьез не задумывались.
Он окончил Строгановку, я – ВГИК.
В какой-то момент решили работать вместе. Сначала как художник и режиссер. Потом стали писать и сценарии.
Тут сразу многое сошлось: и то, что много лет хорошо знаем друг друга, что у нас схожие вкусы, что оба имеем определенный литературный дар. (II, 16)
(1989)
Лишь очень немногие любят меня по-настоящему: прощают, строго оценивают, не боятся сказать правду… Это Рустам Ибрагимбеков, Роман Балаян, Толя Ермилов, до последнего времени Саша Адабашьян, пока мы с ним не разошлись, что было для меня событием, вторым по значению потери после смерти матери.
Я не хотел бы вдаваться в подробное объяснение: оно очень личное. Но думаю, что главную причину назвать вправе, ибо в данном случае я считаю себя брошенным, а не наоборот.
Саша сейчас сам собирается снимать картину.
Я много лет подряд предлагал ему это. Первый раз в 1975 году. Мы приступали к работе над «Неоконченной пьесой для механического пианино». Уезжал мой брат. Я не знал, как все повернется. Могло быть очень худо для всех нас. И предложил Саше возглавить собственный фильм, заняться режиссурой.
Но он сказал тогда: «Никита, не валяй дурака. Я первоклассный оркестрант, но никогда не собирался и не хочу быть дирижером».
Теперь, наверное, могу рационально понять какие-то причины, которые столь сильны, чтобы разрушить двадцатипятилетнее братское общение. Обидно и печально другое: такая простая вещь – перейти из одной профессии в другую – потребовала жестоких, таких кровоточащих санкций для осуществления.
Надеюсь, что время должно поставить все на свои места… (I, 28)
ДТП
(2004)
Интервьюер: Сильно разбили машину?
Сильно…
Но слава богу, что хоть так обошлось.
Представьте: ночь, метель, страшный гололед… И в этой ситуации фура, перекрыв своим хвостом всю трассу, решила сделать разворот. А за ней, оказывается, пряталась вторая фура, делавшая тот же маневр. И когда мой водитель обошел первую фуру, перед ним метрах в пятнадцати вырос хвост второй. Мы обошли и эту фуру – и все бы ничего. Но тут нас потащило и ударило боком о машину, которая разворачивалась следом за ними и тоже была не видна.
Жалко парня! У меня-то машина застрахована на полную сумму, а у него оказалась только автогражданка…
То есть в этой ситуации ни он, ни Вы не были виноваты?
Нет, абсолютно.
Парень Вас узнал?
Еще бы не узнал, когда мы четыре часа провели в метели, разбираясь с автоинспекцией. Но вот эти два подонка, которые уехали… А чего им не уехать, если они никого не зацепили – к ним формально претензий нет… (I, 103)
ДУМА ГОСУДАРСТВЕННАЯ
(1996)
Нигде, никогда и никому я не сказал, что собираюсь занимать депутатское место.
Прийти в избирательное движение «Наш дом – Россия» – это был мой поступок, и он связан с тем, что я не видел иной возможности быть услышанным…
Не став парламентарием, поступил в соответствии с теми принципами, по которым живу…(I, 66)
(1999)
Что касается Думы, то российская история показывает: ни одна из них хорошо не кончила.
Но я глубоко убежден: ну не могут там сидеть только идиоты и преступники. Там должны быть нормальные люди.
Да, в эту Думу, безусловно, будут рваться и за иммунитетом, и за привилегиями. Но ведь будут там и совершенно другие люди, к мнению которых будут прислушиваться, и таких нормальных людей будет гораздо больше, чем четыре года назад. Главное, что это не один человек, и это вселяет в меня надежду… (I, 78)
ДУХОВНОСТЬ
(2011)
Интервьюер: Последние лет пять мы перестали говорить о душе, духовности – и Вы, в том числе, что-то замолчали…
Я очень рад, что перестали говорить о духовности, потому что о ней болтали, как правило, вполне бездуховные люди. Само слово «духовность» поблекло, истрепалось, потеряло свой истинный смысл. Сегодня мне кажется, что духовное – это не то, что ты говоришь, а то, что ты делаешь. Если пишешь книги или занимаешься живописью, ставишь спектакли или снимаешь кино, то духовное значение имеет только результат – влияние на тех, кто слушает, смотрит или читает тобою сотворенное.