— Вам не кажется, что постмодернисты могут со временем повзрослеть и судьба приведет их к чему-то прочному в искусстве?
— Не знаю. Во-первых, я над этим не задумывался: они мне просто неинтересны. Я не хочу сказать, что это мусор, но это все несъедобно.
— Философ говорил: если человек до 25 лет не ходит в революционерах, это дурак, если после 25 он не становится консерватором, это бездушный дурак.
— Неужели история нашего авангарда ничему не учит? Когда я смотрю Сальвадора Дали, я восхищаюсь и радуюсь фантазии его картин. Его сюрреализм удивляет. А мусор авангардистов ничего не дает, ничем не удивляет, не волнует… Нельзя этим заниматься. Это греховное дело.
— Вам не хотелось об этом написать? Ведь Вы сейчас говорите как о давно и долго продуманном…
— Надо было бы о многом написать. Вот я сегодня говорил нашим архитекторам: «Что вы так умиляетесь нашим ленинградским церквям и соборам?!» Вот во Флоренции или Падуе у меня была изжога от обильного количества великолепных церквей. Мы же до сих пор не можем, не хотим или боимся признаться, что мы глухая провинция, ничего особенного мировому искусству не дали. У нас живопись появилась только в начале XX века — Марк Шагал, Григорьев, отчасти Малевич. А до этого не было никакой живописи!
— А классицисты, передвижники, Левицкий, Брюллов?..
— Смешно! Это все смешно. У нас не было никакой музыки. Музыка появилась только с Чайковским. Ничего не было! Мы очень мало что успели сделать для мировой культуры. Литература — да! Девятнадцатый век был. А всего остального не было. Кино? Ну что такое было наше кино? Несколько шедевров, и все! Что такое наша архитектура — да ничего.
— «Наша» — это какая? Двадцатого века или девятнадцатого?
— В девятнадцатом, может быть, был какой-то модернизм. А вообще, ничего не было в нашей архитектуре, кроме деревянных церквей. Какие здания мы можем выставить для мира?
— Ну и что Вам в ответ сказали архитекторы, которым Вы все это говорили?
— Ничего! Они согласились… Понимаете, нам не хватает смиренности. Мы все время обязательно хотим себе доказать: мы не хуже вас! Мы не хуже Италии. А что мы против Италии? Мы не хуже Франции, Англии… Сделали Казанский собор — это, знаете, недостроенная копия собора Святого Петра. Лучшая архитектура, которая есть в Петербурге, это Нева. Мы сделали ее архитектурным шедевром. Остальное все до нас сделал Господь Бог.
— И все-таки, Даниил Александрович, мы приезжаем в Петербург из Первопрестольной — и окунаемся в необъяснимое обаяние Северной Пальмиры… Туманы, набережные, деревья на канале Грибоедова, похожие на хрустальные рюмочки…
— Это потому, что наш город резко отличается от всей остальной России. Мы входим в него, словно вошли в сауну: хорошо! Но на самом деле, если посмотреть: ну что такое Петербург по сравнению с Флоренцией?!
— Ну Вы и взяли точку отсчета — Флоренцию!
— А что же? Мы ведь думаем, Петербург — самый красивый город в мире…
— Для россиян — да.
— Надо, понимаете, планку соотносить с мировой планкой. Мы уже имеем право на такое соотношение. Когда мы жили за «железным занавесом», то, конечно, думали: мы первые!
— Может быть, все дело в том, что мы только сейчас получили возможность соотносить себя с мировыми стандартами?
— И возможностью этой мы не пользуемся. Мы продолжаем жить очень чванливо.
— А как же быть с нашими формулами: «Национальная гордость великороссов», «У советских собственная гордость…»?
— Во-первых, «советских» нет…
— Остались, Даниил Александрович, остались…
— Во-вторых, национальная гордость имеет гораздо меньшую ценность, чем гордость человека за все то, что сделано в мире.
— Вот Вы пойдете к какому-нибудь лидеру русофильского движения, а я посмотрю на Вас, как он будет соглашаться с Вами…
— Во-первых, я и не пойду!
— Ну ладно, не пойдете, а просто скажете ему о своих размышлениях…
— Ну скажу, ну и что! Пожалуйста!
— Он Вас сразу в сатаны или космополиты зачислит, хотя Вы ему о смирении будете говорить!
— Я Вам говорю это сейчас. Можете со мной не соглашаться.
— Об этом сейчас думают многие, но никто не озвучивает. По-особому понятый патриотизм мешает.