Часто считают, что дачный штакетник, рабица или профнастил — реакция на принудительный коллективизм прошлого века. Он — линия, отгораживающая личное от общественного. Действительно, дружба не повсеместна. Из-за тени от чужого забора, упавшей на грядки, соседи ссорятся на всю жизнь, и всё потому, что русского человека постоянно норовят лишить частного, и никто за него не вступится, ни община, исчезнувшая давным-давно, ни барин, ни полицмейстер. А русскому человеку хочется частной жизни, у него есть вовсе не порочное желание пройтись по дорожке без штанов, даже если штаны у него есть. Соседская собака может быть очень симпатичной, но ей сложно объяснить, что на твоих грядках ты привык копаться сам, а посаженной репе собачье внимание только вредит. Более предусмотрительные соседи понимают, что сами собаки могут убежать и потеряться. К тому же человек знает, что если у него что-то увидели, то этот предмет уже под угрозой.
Да, у нас существует некоторая неуверенность в нашем имуществе. Частные вооружённые лица, само государство норовят это имущество отобрать, да и сам гражданин, дай ему волю, не прочь передвинуть дачный забор на метр или залезть за яблоками в соседский сад.
Когда рассуждают об уровне опасности и тревоги в нашей дачной жизни, то часто сталкиваются с известной ложью статистики. Вот стоит ветхий дом без забора, так из него нести нечего. А вот дом, куда по лету не приехали городские владельцы, так в него влезли за поживой лихие люди. В другом месте стоит богатый дом с декоративным забором, но там круглый год живут, не стащишь ничего. Иной огромный забор ограждает склад, и туда лезут постоянно. Воруют там, где удобно подогнать фургон, где проще вынести, где нет сторожа, на что указал соучастник. Воруют в голодный год, когда чужой дачный запас становится ценнее. В тучные годы крупу и банки с огурцами не брали из погребов, брезговали чужим, а сейчас снова наступают тощие, и это видно по списку пропаж. Одно дело — деревни в глубинке, другое — в Подмосковье, а под Костромой просто нет денег на любой забор, кроме слег, не позволяющих убрести скотине.
В Подмосковье пройдут по садовым участкам трое странных восточного вида людей, остановится один, двое метнутся, и ну вынимать насос из колодца. Я знал соседа, у которого брать было нечего, так ему лихие люди от обиды просверлили коловоротом в обеденном столе три или четыре дырки размером в блюдце. У всех разные точки зрения: молодая урбанистка на кредитном автомобиле, проезжая мимо некрасивых сплошных заборов, думает об их несовершенстве, сравнивая с Новой Англией, а старуха, лишившаяся насоса, другого мнения. Люди, живущие в пространстве, куда не проберёшься (никто их телевизор не потащит три километра по тропинке через болото), имеют свой взгляд на проблему, а мнение тех, у кого рядом дорога и их каждый год грабят, иное.
Поэтому одно из самых важных свойств русского забора — преграда искушению. Он стоит на пути у человеческой слабости, дурного желания. Не всякий преодолеет неловкость взлома или трудность перелезания. И то правда: не искушай, не искушай малых сих.
Ничего странного в отечественном заборостроительстве нет. Оно происходит в стране, недостаточно богатой для того, чтобы тонуть в изобилии, и недостаточно бедной, чтобы гражданину было нечего терять.
Да, русский забор бывает уродлив. Но при этом он простой манометр общественной жизни. Какова она, таков и он — разнообразный, символический, вечный.
Урок князя Болконского
Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.
Интересно, что конструкция, которая лежит в основе разговоров о современной школе и о Великом Учителе, заложена давным-давно — в знаменитом фильме «Доживём до понедельника» (1968), снятом режиссёром Станиславом Ростоцким (1922–2001) по сценарию Георгия Полонского (1939–2001).
Там идеальный школьный учитель Мельников, совершая разные педагогические подвиги, встречает свою бывшую ученицу, которая сама стала теперь учителем, и по-прежнему влюблена в него.