С тех пор эта единственная в своем роде в русской публицистике книга ни разу не переиздавалась и давно стала недоступной читателю библиографической редкостью.
«ОТЩЕПЕНЦЫ»
Книга Соколова и Зайцева и в самом деле имеет мало общего с «Отщепенцами» французского публициста Валлеса. Валлес писал о непризнанных поэтах, ученых, художниках, о людях, живущих «вне общества» и стихийно враждебных ему. «Отщепенцы» же Соколова и Зайцева — протестанты, отрицатели, революционеры, которые сознательно «расходились» с обществом и отрешались от него». Это люди, не принимавшие несправедливости эксплуататорского общества, дерзнувшие в тех или иных формах протестовать против него.
У всех у них есть общие черты, по которым их узнают и «во главе восставших против невыносимой тирании», н «в задних рядах умирающего с голоду пролетариата». Общество узнает их «по нежеланию идти с ним рука об руку, по тому отвращению их к рутине, которое общество называет «неправомочность», по тому шумному и грозному или молчаливому и подавленному протесту против него, который выражается во всей их жизни и даже в смерти, несмотря на их имена — прославленные или обесславленные, громкие или безвестные, памятные или забытые среди грохота революций и битв или среди холода и голода грязных улиц».
В книге идет речь о ненависти общества к революционным отщепенцам, вся вина которых в том, что «они видят беду раньше других…», смело говорят обществу «о гнилости и ветхости его основ». За это они подвергаются гонениям со стороны тех, кто убежден: «…Надо спасать общество от их критики, спасать верования и убеждения от их отрицания… Вечное, постоянно повторяющееся заблуждение! Как будто здоровым, живым принципам, тем, у которых есть будущность и которым в настоящем принадлежит не один только материальный мир, не одни только фактические отношения, но и вера людей, и нравственный мир общества, как будто им страшна какая бы то ни было критика! То, что живо, то, чему верят искренно, не нуждается в защите силой, в ограждении от отрицания и в материальном покровительстве. Преследование отрицателей, критикующих общество, свидетельство слабости его, — значит оно само в себя не верит, не верит в свою веру, в свою нравственность, в свое добро в свое достоинство… И вот оно, неверующее, защищает верования, отрицающее само себя, преследует отрицания, между тем как отрицатели — единственные верующие в нем люди».
«Без отрицания нет веры, как без веры нет отрицания, — утверждают авторы книги. — Как для того, чтобы иметь право отрицать, нужно во что-нибудь верить, так и веру можно сохранить в падающем иди развращенном обществе только отрицанием. В прогнившем обществе все идет навыворот: атеист делается инквизитором и ожесточенно преследует малейшее отступление от догмата; развратники отстаивают нравственность; юридические убийцы вопиют против отрицания права… Никто не видит ни малейшей нужды соглашать слово с делом, принцип с фактом, убеждения с жизнью. Чем высокопарнее рассуждают о святости принципов, тем позорнее контраст между речами и делами; чем выше превозносятся и чем жарче отстаиваются принципы, тем унизительнее и нелепее компромиссы, заключаемые на каждом шагу с обстоятельствами». Книга Соколова и Зайцева — вдохновенный гимн тем «совестливым, смелым и дальновидным людям», которые имеют мужество вступать в конфликт с разлагающимся обществом во имя идеалов правды, добра и справедливости. По сути дела, это публицистический очерк, в популярной, доходчивой форме раскрывающий историю социального протеста, историю революционных и социалистических движений, начиная с античности и кончая XIX веком.
В значительной своей части книга является компиляцией, включающей в себя переводы из сочинений западноевропейских мыслителей: глава «Развалины» заимствована из книги Вольнея «Руины или размышления о революциях империи»; главы о римском стоике Тите Лабцене — не что иное, как перевод памфлета французского публициста Рошара против Наполеона III, и т. д.
Книга, как я уже говорил, делится на две части: первая — «Историческое отщепенство», куда входят главы «Стоики», «Христиане», «Секты», перемежающиеся публицистическими эссе «Как пропадают верования» и «Развалины»; и вторая — «Современное отщепенство», включающая главу «Социалисты» и два особо выделенных подраздела — «Фурье», «Прудон».
«Историческое отщепенство» начинается красочным описанием трагических фигур протестантов древней Римской империи, стоиков, «быть может, не умевших жить, но зато умевших умирать». «Не имея… идеала впереди себя, не видя, откуда могло бы прийти спасение, отчаявшись в человечестве, они смело решались на удаление от жизни и часто доводили это решение до крайних его последствий — до самоубийства». С глубоким уважением говорится в книге об этих «железных, сильных людях», «твердых, непоколебимых гражданах», которых «не мог сломить деспотизм или коснуться растление общества». И все-таки, по мнению автора, эти «строгие, величественные, грустные фигуры» еще не были «истинными отщепенцами» в силу ограниченности и безысходности их гражданского протеста.
В следующей главе книги с революционных позиций переосмысляется движение раннего христианства как народного протеста против мира насилия и лихоимства. Глава «Секты» рисует торжество христианства, явившееся вместе с тем полным отрицанием самого себя: «…Крест победил, а все остается по-прежнему. Христианство не принесло рабам свободы, угнетенным спасения, ограбленным избавления, голодающим хлеба… Те, которые ждали себе спасения от новой религии, почувствовали это противоречие и разлад слов с делами».
В книге дается глубокая характеристика этого «разлада слов с делами», столь характерного для церкви, история преступлений церкви перед людьми и человечностью, история революционного протеста против церкви и общества, развивающегося поначалу на религиозной основе. «В церкви была в то время сосредоточена вся духовная жизнь общества… Вот почему протест против нового мира вышел из церкви и прежде всего обратился против нее», — утверждают авторы книги. Они понимают, что, несмотря на религиозные формы, этот протест был прежде всего социальным. Он начинался и выявлялся часто в форме чисто богословских споров, но эти споры нередко скрывали за собой разногласия куда более существенные. «Ведь… и нам самим, — говорится в книге, — приходится во многом поступать точно так же. Сектаторы обвиняли католицизм в искажении христианства, и спор, сущность которого состояла в социальных вопросах, нередко вращался около догматов и сводился к богословским тонкостям. Но разве не то же самое все новейшие ученые препирательства, происходящие в области философии, права, естествознания?»
Эта историческая аналогия использована в конце для того, чтобы объяснить читателям истинный смысл тех научных споров вокруг проблем естествознания и философии, которые велись на страницах «Русского слова» и других органов демократии шестидесятых годов: «Спорить о происхождении видов! Каково варварство, какая гнусность! с деланным возмущением восклицает автор, в данном случае, по-видимому, Зайцев. — Разве деспот низвергнут, разве лихоимец наказан, разве голодный накормлен, разве уничтожена эксплуатация, обуздано насилие и грабеж, дарована свобода? Разве все эти кровавые, жгучие, смертельные вопросы, осаждающие всех и каждого от зари до зари, всякий день, всюду и во всем, разрешены и удовлетворены?…»
Конечно же, нет, отвечает он. Но часто эти вопросы, столь незначительные на первый взгляд среди общего плача и скрежета зубовного, только прикрывают собой вопросы более жизненные. От того-то споры о них ведутся с таким одушевлением, с таким жаром, с таким фанатизмом. Ведь и «в XVIII веке споры шли на всех бесчисленных пунктах знания и религии, и велись недаром: пришло, наконец, время, когда можно было начать делать дело, и тогда словесные препирательства стали неуместны», — раскрывает он подлинную подоплеку просветительской пропаганды шестидесятых годов. И книга, которую писали Соколов и Зайцев, отнюдь не была отвлеченным историческим трактатом, она вся подчинена конкретной революционной цели: подготовке того времени, когда и в России можно будет «начать делать дело».