Само прозвище «Грибоед» встречается в речи генерала Ермолова (и в его письмах), поэтому сомневающиеся решают, что деталь эта взята у старого генерала, а не у неизвестного грузина.
Спорщики путаются в датах и забывают о разнице календарей.
Простор для поэтических толкований небывалый.
Об этом пару лет назад снят фильм «История одной мистификации. Пушкин и Грибоедов».
Я знаю людей, что его делали — люди это честные, но поэтические.
Они трактуют известное и неизвестное, но честно признаются, что объяснений много, а документа нет.
Есть ещё с десяток статей на эту тему.
Гораздо интереснее другое — мы имеем дело с некоей сценой, истинность которой мы до конца проверить не можем.
Многие люди испытывают естественную обиду от всякого, даже чужого, сомнения. Меж тем, возможность сомнения плодотворна.
Несомненно и то, что гений Пушкина мог создать всю эту сцену с арбой на горной дороге, причём сцену, которую теперь не вырежешь из русской литературы. Он мог создать её, не видя, а почувствовав то, что она нужна — в рифму жизни и смерти.
А мог, мешая, как крошки на столе, географические детали, даты и обстоятельства, записать главное в реальности — дорога — неважно где, волов — неважно сколько, людей — неважно каких, к чёрту точность.
Главное деревянный ящик.
Смерти нет.
Есть только предназначение.
18.01.2016
Убыточное предприятие и ничего в оном (О Салтыкове-Щедрине)
Салтыков-Щедрин был и остался парадоксальным писателем. Противоречивых биографий много, однако тут удивление начинается прямо с первой строчки, то есть — даже с имени.
Михаил Евграфович Салтыков был отпрыском старинного дворянского рода, но был шестым ребёнком в семье, не такой уж богатой. Осматривая случайным путешественником место его рождения, село Спас-Угол, в котором уцелела только церковь, я обнаружил, что имение обратилось в прах, и прах этот порос какими-то неизвестными постройками. И это при официальной популярности его фигуры в нашем социалистическом Отечестве.
Странность тут в том, что большая часть русских читателей воспринимает его как человека с двойной фамилией, меж тем он был настоящий Салтыков, а Николай Щедрин, или «Н. Щедрин», всего лишь псевдоним.
В прежних изданиях его книг (в самых первых значился просто «Щедрин»), ещё писали М. Е. Салтыков (Н.Щедрин), а потом скобки куда-то подевались, одна из них распрямилась и превратилась в дефис.
То есть существовало, по сути, два совершенно разных, если не противоположных, человека: государственный человек Михаил Евграфович Салтыков и публицист Николай Щедрин.
И понемногу писатель слился с чиновником, будто два рода соединились каким-то странным браком.
Второе обстоятельство, что вызывает некоторое удивление — именно чиновническая деятельность. Русский писатель всенепременно чиновник неуспешный, он рано бросает это дело, и успех приходит к нему именно что литературный. Но Михаил Евграфович, наоборот, был чиновником чрезвычайно успешным, окончил сперва Царскосельский лицей, а потом, хоть медленно начинал, круто пошёл в гору. Несмотря на то, что за вольнодумство его сослали в Вятку (так что уже в самом начале пути он воспринимался как элемент, из общей картины выделяющийся), он вскоре стал служить при канцелярии губернатора. Через два года стал советником губернского правления, причём в это же время женился на дочери вице-губернатора. Для ссыльного (в современном представлении) это довольно своеобразный послужной список, не говоря уж о том, что потом он стал вице-губернатором в Рязани, а потом и в Твери.
Слово «губернатор» так часто повторяется в его биографии, что не очень внимательный читатель и считал Салтыкова настоящим губернатором, повышая его в звании на ступень.
То, что успешный чиновник становится не просто писателем, а писателем сатирическим, можно сказать — вольнодумным, и есть второе парадоксальное обстоятельство.
Нет, и сейчас некоторые чиновники пишут книги, но довольно редко — художественные. Нынешний министр культуры, правда, написал их несколько — но не сказать, что его литературная слава превзошла известность тех политических решений, что он озвучивает.
А вот у Михаила Евграфовича это как-то получилось. Он удивительным образом слил воедино чиновника и писателя. Говорили, что его супруга так до конца и не понимала смысл его литературных занятий и называла их не иначе как «Мишелевы глупости».