Но есть одно обстоятельство, которое ускользает при торопливом чтении.
Это характеристика самого общества — слов нет, власть-то во все времена нехороша.
Но отчего самая прогрессивная передовая часть общества, все эти интеллигенты времён Александра III, возвышенные студенты, члены благотворительных обществ и либеральные журналисты так лихо съели одного своего вождя, а потом — другого?
История эта повторялась неоднократно, и не в литературе только, а в жизни. Она повторяется и сейчас, причём даже в отсутствии жандармской дрессуры.
И ведь не то, чтобы не было дрессировщиков, просто никакой тонкости в них нет.
Вместо того что Лесков называл Zahme Dressur есть только «Wilde Dressur, вот этим манером — огнём и железом». Как бы криво не действовал чиновник, это не оправдание для кривизны прогрессивного человека — иначе чем он от этого чиновника отличается?
Иначе он не либерал-прогрессист, а просто ждущий вакантной должности такой же чиновник. И всё равно — как начнутся разногласия среди прогрессивных людей, так сразу их товарищи кричат о суммах из жандармского бюджета.
Это ещё и повод к внутреннему рассуждению о личной ответственности за собственные высказывания и обвинения. Вот у тебя зажат в руке камень — подумай сначала, повремени.
А так-то, конечно, Лесков рассказал о каком-то глубинном свойстве людей, той объединительной травле, которая людям свойственна. Что поделать с этим человеческим качеством — решительно непонятно.
Разве что о нём постоянно помнить.[45]
Один из томов лесковского собрания сочинений сожгли по указанию главного управления по делам печати. В царское, старорежимное, оговариваются источники, время. И эти источники намекают, что, несмотря на изменившуюся обстановку, в этом сожжении есть некий неясный почёт.
Всё это не анекдот.
И история Левши — не анекдот, хотя в манере анекдота про Левшу сняты фильмы и написаны книги. Даже у Замятина есть свой вариант «Блохи», не первая и отнюдь не последняя история об этих насекомых в литературе. Она всего лишь иллюстрация столкновения Запада и Востока, порядка и ужаса, которые на самом деле навсегда перепутаны, как следы блохи на человеческом теле.
Блоха — известна, она миф, живущий отдельно от Лескова.
А прозёванный Лесков рядом, протяни только руку, откроются тебе горы и пропасти русской жизни.
16.02.2016
Сайнс fiction (о научной фантастике)
В фантастических романах главное было радио. При нем ожидалось всеобщее счастье… Радио уже давным-давно есть, а счастья все еще нет.
Понять, настоящая ли научная фантастика (ещё говорят — «твёрдая», hard science fiction)[46] перед тобой — не всегда легко.
Это в прежние времена можно было давать определение через деталь — есть звездолёт, так это научная фантастика. Большая Советская Энциклопедия и вовсе предвидела всё то, что сейчас называют этими словами, так: «Апология бандитизма и одновременно полицейской службы, картины войн и гибели цивилизации в результате применения атомной энергии — таковы излюбленные темы буржуазной научно-фантастической литературы»[47].
Настоящая научная фантастика — та, в которой невероятное крепко прикручено к научной идее, и при этом является основным двигателем сюжета.
То есть существуют романы, что принимают за научную фантастику — к примеру, действие действительно происходит в звездолёте. Гремин тронул Лидию за ворот скафандра и всё заверте… Но мы вдруг обнаруживаем, что и конструкцию романа, и все отношения можно легко переместить на пиратский корабль: звездолёт превращается в парусник, планеты — в острова, скафандры — в камзолы, и вот уже Грей обнял Лидию на верхней палубе и всё заверте…
Неважно, когда разворачивается сюжет — в будущем или прошлом.
Главное, что движителем сюжета является не похоть Лидии и Гремина, а некий феномен науки — расширение газа при нагревании, радиоактивность, движение планет в неастрологическом смысле, гравитационная волна, что-то ещё… Именно этот фактор толкает вперёд сюжет и определяет то, как люди живут в новых для себя обстоятельствах. Множество сюжетов существует в мирах стимпанка и дизельпанка — соответственно во второй половине XIX века или в середине XX — где всё крутится вокруг того, что спокойно используется сейчас. Или могло бы использоваться сейчас.
45
И чтобы ещё раз не вставать — ещё цитата из Пьецуха:
«Подозреваем, что Лесков ещё в одном кардинальном пункте провинился перед читателем — иначе трудно понять его сравнительно хладнокровное отношение к такой огромной величине. Именно Николай Семёнович тем задел за живое русского человека, что он выставил его в натуральном виде и пригласил нас полюбить себя «чёрненькими» (в то время как настоящие патриоты способны соотечественника только «беленьким» полюбить), что Лесков, может быть, невзначай, объективно воссоздал наш национальный характер со всеми его «пригорками-ручейками» (а мы не так боимся вражеского нашествия, как разоблачения нашей бедовой сути). Достоевский ведь вовсе не о России писал, он сочинил свою собственную страну и свой собственный народ, как Джонатан Свифт свою Лиллипутию сочинил. Отчего западный мир так и привязался к нашему Достоевскому, ибо Русская земля для него чужда и непостижима, а Карамазия, по крайности, постижима. Л. Толстой писал вроде о России, но, сдаётся, о России выхолощенной, рафинированной, которую легко спутать с окрестностями Версаля. Потому что князь Болконский, будь он истинным русаком, обязательно экономил бы на полковой казне и шинелях второго срока, граф Безухов, при всех его качествах благородного человека, целыми деревнями проигрывал бы в «стуколку» крепостных, а Платон Каратаев с утра проповедовал бы непротивление злу насилием, но вечерами непременно таскался по кабакам. И только Лесков, может быть, представил Россию такой, какова она есть, во всём её тягостном многообразии и богатстве. Посему естественно будет предположить, что русский читатель почитал-почитал, осердился и в сердцах отказал Николаю Семёновичу в олимпийстве. Да и как тут, действительно, было не осердиться, когда что ни страница, тебя выставляют дурнем, хотя бы и мыслящим, чувствительным, утончённым, а всё же дурнем, который не в состоянии понять своей выгоды, который не ко времени злобен и не к месту братолюбив, который вообще наделен от природы настолько иррациональным характером, что сам на себя не может надивиться со времён стояния на Угре"
46
Сам термин появился в конце пятидесятых годов прошлого века, когда Золотой век американской фантастики (Golden Age of Science Fiction) близился к концу и стиль прямого восхищения техникой закономерно сменился так называемой «Новой волной», которая схлынула ещё через десять лет. А с восьмидесятых годов практически все авторы научной фантастики уже делали акцент на человеке в фантастических обстоятельствах. Более того, иногда «твёрдой» называют фантастику, использующую темы естественных наук, а «мягкой» — ту, что оперирует науками гуманитарными. Направления и жанры перетекают друг в друга. Каждая группа критиков и любителей жанра производит термины в огромных количествах, причём часто используя одни и те же слова.
47
Большая Советская Энциклопедия, второе издание. Т. 29. — М.: Государственное научное издательство «Большая Советская Энциклопедия», 1954. С. 265.