Можно сказать: эка невидаль, сейчас продаться тоже можно. Пиши про борьбу правозащитников за светлое будущее чеченцев, про мерзкие происки вонючей власти. Но нет, это же не то, как вы не понимаете? Моя лира не желает быть проституткой сената США, мне неприятно думать, что «не многовато ли баксиз опять просит тот райтер себе на водка?». Нет, моя лира желает быть законной, зло берёт: «Малая земля» одна чего стоит, но ведь написали за генсека и встали. А я бы мог художественно развить, оформить, додумать наконец… Я написал бы серию «Брежнев за мир!», да он бы у меня войну выиграл один, Целину вспахал и возродил страну один, а потом полетел бы в космос помочь Гагарину вернуться, разрушил бы НАТО, освободил Африку… Дети хотели бы быть похожими на Брежнева! На этого героя, что пересекает небосвод над их кроватками, в своём плаще с пятью золотыми звёздами…
Но те люди были заточены под чуть другую действительность, они не могли так, непринуждённо. Они не могли, а я мог. Но жизнь не удалась, теперь мне это совершенно ясно. Рыночные отношения губят всё, что нельзя продать или купить. Увы, многотомный роман о битве за урожай не продаётся, потому что не покупается. Комиссары в пыльных шлемах не будут травить анекдоты на моих поминках, вот что обидно. И тогда зачем это все? Написать гениальную книгу, потом ещё, ну, может, три… Сколько это может продолжаться? Где Джей Ло, которой я из чванства откажусь расписаться на попе? Где это всё, что мне положено по геному? Надо было всё же идти в полярные летчики. Там белым-бело, а ты летишь, и на всё насрать, даже на плащ со звёздами…
Вообще-то, я был восхищён этой поэмой. Это была именно поэма, и именно о том, из чего сделаны все утраченные надежды — из желания войти в одну и тут же реку дважды. Кто так не хотел? Все так хотели. Ведь даже генералы всего мира готовятся к прошлой войне, а не к будущей, и всегда так выходит, что к прошлой они готовы, а в будущей выглядят, как писатель, что нынче пришёл за дачей в Переделкино. Но забрось нас в прошлое, кем бы мы стали? Я — Сорокиным, а он — Пелевиным? Какие романы б написали — «Криптономикон Марии Медичи»! «Фазотрон Люцифера»! Мы бы были скромные попаданцы сразу в Переделкино, безо всяких вселений в Кремль и Рейсхканцелярию. Да только не нужно это сейчас — разве душу дьяволу не продать, а подарить.
Поразмыслив, я ответил писателю Пронину следующей речью:
— Это хорошие слова и хорошая мечта. Над этой мечтой трудилась уйма народу, и вот они его делали, да. Кстати, это не письма Толстого к Бунину, вовсе нет — это воспоминания самого Бунина, что он записал в 1949 году: «В последний раз я случайно встретился с ним в ноябре 1936 года, в Париже. Я сидел однажды вечером в большом людном кафе, он тоже оказался в нём, — зачем-то приехал в Париж, где не был со времени отъезда своего сперва в Берлин, потом в Москву, — издалека увидал меня и прислал мне с гарсоном клочок бумажки: „Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой“. Я встал и прошёл в ту сторону, которую указал мне гарсон. Он тоже уже шёл навстречу мне и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мне смешком и забормотал. „Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?“ — спросил он <…> и с такой же откровенностью, той же скороговоркой и продолжал разговор ещё на ходу:
— Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Я перебил, шутя:
— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?
Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго, — меня ждали те, с кем я пришел в кафе, — он сказал, что завтра летит в Лондон, но позвонит мне утром, чтобы условиться о новой встрече; и не позвонил, — „в суматохе!“ — и вышла эта встреча нашей последней. Во многом он был уже не тот, что прежде: вся его крупная фигура похудела, волосы поредели, большие роговые очки заменили пенсне, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами, выпили мы с ним, сидя за его столиком, только по одному фужеру шампанского…»[54]
54
Бунин И. Третий Толстой // Собрание сочинений в 9 т. Т. 9. — М.: Художественная литература, 1966. С. 448.