За спиной гудел трубой бас растрепанного питири- мовского дьякона:
Аки филистимляне нечестивые творили здесь всяческое беззаконие! Златотканную ризу священническую похитили нечестивые идолопоклонники и на моих же глазах порезали на кисеты. Храма не тронули, убоясь гнева господня, но в жилище иере- евом с икон ризы позолоченные содрали. Крест наперсный у отца Симеона отняли и тем же крестом ему, отцу Симеону, три зуба вышибли! Сущие злодеи!
Какая-то старушонка жаловалась, что у нее украли кусок только что ею сотканного полотна, поросенка почти годовалого закололи и сожрали, петушка тоже...
И ейную девку испортили! — вставила какая-то сердобольная соседка.
Появился тощий подьячий из земского суда. Этот жаловался на то, что ему «сокрушили» все ребра, хотя на самом деле он отделался только несколькими синяками. Горько плакали две старые девы, мелкопоместные помещицы из окрестностей Питиримова. Заявляли, что они непременно доберутся до государыни и все, ну, все решительно ей расскажут..
Принесли валявшийся уже два дня в овраге труп зарезанного то ли пугачевцами, то ли самими питири- мовцами старенького капитан-исправника. Дрожащий отец Симеон слезливо служил панихиды по невинно убиенным.
Все это смертельно надоело Левшину, которому хотелось как можно скорее идти на условленное место соединения с Михельсоном.
Сами же питиримовцы доложили Левшину, что под селом, в укромном месте, в удобной заводи собрано до двух сотен лодок и несколько больших плотов: приготовленные пугачевцами средства переправы на правый берег Волги.
Ага! И плоты имеются? — обрадовался Левшин.— Сорокин! Плоты имеются! Распорядись..
Питиримовские же плотники быстро изготовили несколько виселиц. Другие питиримовцы вздернули на эти виселицы до пятидесяти человек пугачевцев, и страшные плоты поплыли вниз по матушке Волге, унося с собой весть о разгроме царицыными верными слугами разбойничьего гнезда. Для того же послужило и до десятка лодок: их нагрузили трупами павших в схватке пугачевцев, поставили шесты с соответствующими надписями и пустили по течению. Голый труп Васьки Лбова был привязан к шесту, а на груди Васьки болталась на веревочке его оскалившая гнилые зубы голова.
К вечеру отряд Левшина, дав лошадям отдохнуть, ушел на соединение с Михельсоном и увел с собой для нужд михельсоновой кавалерии целый табун захваченных гусарами коней.
Выехав из села, Левшин обернулся и сказал, словно про себя:
Одно щупальце у проклятого спрута отрублено!
Какая щупальца? — лениво осведомился Лихачев, ехавший рядом с ротмистром.
Левшин не ответил на вопрос, а пробормотал глухо:
Но разве в этом суть? У чудовища, как у гидры или сказочного Змея Горыныча, на место отрубленной главы сейчас же вырастает новая.
Ты вот о чем, Костя!
Ему, чудовищу, надо было бы распороть брюхо, потому что вся его сила в брюхе..
Носившийся со звонким молодым лаем вокруг отряда борзой пес Лихачева забежал вперед, подпрыгнул, извившись стройным телом, и лизнул шершавым языком горбоносого каракового киргиза. Конь сердито захрапел.
Да, кстати... Какие у нас потери, Костя?— спросил Лихачев.
Потери? — рассмеялся Левшин.— Представь, только полуха потеряно...
Что такое? Шутишь?
Ничуть. Митрохину шальная пуля отшибла половину правого уха. Только и всего.
Чудно...
Это, друг мой, гражданская война, не армия с армией схватываются, а правильно построенная военная сила с почти невооруженной толпой. Ну, кроме того, неожиданность полная, ночное нападение, паника. А ты знаешь, что такое паника? Загляни-ка в историю. У нас же был такой случай: сошлись где-то давно две рати, одна—московское ополчение, другая—татарская орда. Боялись сцепиться, подстерегали друг друга. И вдруг в московском стане поднялась паника, так, ни с того, ни с сего. И кинулись головотяпы бежать, вопя во все горло, а татары... Можешь себе представить, что случилось с татарами? Они услышали неистовые вопли москвичей, увидели поднявшуюся над московским станом облаком пыль, и сами кинулись в бегство. Рассыпались обе рати„ Ну, и, разумеется, обе стороны потом приписывали себе честь победы
Жуткая мысль слабой искрой загорелась в мозгу Лихачева, но сейчас же погасла. Несколько мгновений он тщетно старался вспомнить, что это была за мысль.
Сам не зная, почему, сказал:
Будем надеяться, что_.
Да, будем надеяться! — глухо откликнулся Левшин.
Кто-то из гусар в одном из передних рядов затянул вынесенную из Семилетней войны солдатскую песенку: