По приглашению каргалинских татар Пугачев 1 октября прибыл в их слободу. Богатые жители загодя бежали в Оренбург. Большинство же приняло его «с честию» — на большой площади расстелили ковер, на нем стояло кресло, которое сошло за императорский престол. Два татарина, как только он сошел с лошади, подхватили его под руки. Все лежали ниц, сняв шапки.
— Вставайте, детушки! — обратился он к ним ласково. — Где у вас люди хорошие?
— В Оренбург все забраны!
Пугачев протягивал руку, и все прикладывались к ней. Первой его заботой по-прежнему оставалось увеличение рядов восставших. Он и в Сеитовскую слободу затем приехал — почти все местные татары влились в его войско. Отсюда в тот же день поскакал его гонец, каргалинский же татарин, в Башкирию с указом, написанным стилем цветистым, восточным:
«Я во свете всему войску и народам учрежденный великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ и животных в винах, делатель благодеяний, сладоязычный, милостливый, мягкосердечный российский царь император Петр Федорович, во всем свете вольный, и усердии чист и разного звания народов содержатель и прочая, и прочая, и прочая».
Далее столь же пространно, витиевато жителям Башкирии манифест передавал «поздравления» от «императора», «как гостинец», повелевал им идти к нему «для похода»: «Мне, вольному вашему государю, служа, душ ваших не пожалейте, против моего неприятеля проливать кровь, когда прикажется быть готовым, то изготовьтесь». Указом все башкиры жаловались «даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебом, пашнями, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали, пожаловал по жизнь вашу. И пребывайте так, как степные звери в благодеяниях и продерзостях; всех вас, пребывающих на свете освобождаю и даю золю детям вашим и внучатам вечно».
Подобный манифест, пункты, в нем обозначенные, отвечали самым сокровенным желаниям и чаяниям башкирского и всех народов, обитавших в Приуралье, на Урале, в Поволжье. Он н другие подобные указы найдут немедленный и благодарный отклик у башкир, татар и других нерусских людей тех мест. Такие же указы получили татары, калмыки, казахи и др., которых Пугачев награждал «землею, водою, солью, верою и молитвою, пажитью и денежным жалованьем». Именной указ получили «рядовые и чиновные солдаты», «регулярная команда» — их призывали не подчиняться командирам, обещали «денежное и хлебное жалованье и чины», «первые чипы… в государстве». Эти манифесты были написаны на русском, татарском, арабском, турецком (тюрки) языках. Составляли их писцы, имевшиеся у Пугачева, а развозили и распространяли многие десятки, а потом и сотни людей по обширной территории. Как потом отмечали в правительственных документах, самозванец везде «рассеивает листы свои», «поколебал» большое количество людей. Все манифесты написаны простым народным языком, доходчиво, ярко; недаром А.С. Пушкин говорил о некоторых из них, что они «удивительный образец народного красноречия». А упоминавшийся уже историк В.И. Сеневский не менее верно отметил: «Пугачев и окружающие его люди умели в каждом из разнородных элементов населения… затронуть самую чувствительную струнку». Пугачев, пробыв один день в Сеитовской слободе, уже 2 октября вступил в Сакмарский городок, расположенный от нее к северо-востоку на той же реке Сакмаре. Сделал это все с той же целью — привлечь на свою сторону новых людей, на этот раз — местных казаков. Так и случилось, хотя в городке оставалось их немного — по приказу Рейнсдорпа большую часть перевели в Оренбург и Красногорскую крепость. Но оставшиеся все «к нему пристали» и, как сеитовские татары, были при нем «неотлучны» во время всего восстания.
На следующий день отряд Творогова, посланный Пугачевым, взял Пречистенскую крепость. Некоторые офицеры, попавшие здесь в плен (Астренев и Попои), были помилованы и даже стали атаманами у Пугачева в войске. Сержанта Плешивцева оставили в крепости «у приходу и расходу казенного провианта».
Заняв слободу, городок и крепость, Пугачев как бы отрезал Оренбург от центра России, имея возможность следить за присылкой подкреплений оттуда, из Сибири, Верхне-Яицкой линии. Рейнсдорп сознавал, насколько сложным стало положение города и его самого как губернатора. Он принимает дополнительные лихорадочные меры. В его распоряжении для обороны было примерно
3 тысячи солдат, казаков, татар, городских обывателей, 70 орудий. Губернатор приказал собирать людей из крепостей и форпостов вверх по Яику и посылать в Оренбург. Но не всегда можно было это сделать. Например, калмыки самовольно покидали форпосты. О появлении Пугачева, его действиях Рейнсдорп сообщил губернаторам — сибирскому Д.И. Чичерину, казанскому Я.Л. Брандту, астраханскому П.Н. Кречетникову.
В городе не хватало продовольствия. Среди жителей толковали о Пугачеве, что он не простой казак, а «другого состояния»; Петр III жив-де, куда-то скрылся из Петербурга.
По указанию Рейнсдорпа в губернской канцелярии написали воззвание. 30 сентября его читали во всех церквах после службы. Пугачева изобличали как беглого преступника, «который за его злодейства наказан кнутом с доставлением на лице его знаков; но, чтоб он в том познан не был, для того перед предводительствуемыми им никогда шапки не снимает». Затем воззвание объявили и военным чинам, которых еще раз ооязали исполнять «присяжную свою должность». Но оно не до конца убеждало жителей. Людей же, окружавших Пугачева, оно немало позабавило — никаких «знаков» наказания на лице его не было (имелись в виду, вероятно, вырванные ноздри или выжженные на лбу буквы, как тогда делали). Более того, как потом говорил Пугачев на допросе, «сие не только в толпе моей разврату (то есть сомнения, разногласия. — В. Б.) не причинило, но еще уверение вселяло, ибо у меня ноздри целы; и потому еще больше верили, что я государь».
Губернатор допустил еще один промах. По совету Тимашева и Мясоедова он вызвал к себе в дом ссыльнокаторжного Хлопушу (Афанасия Тимофеевича Соколова), человека трудной, сложной судьбы, перенесшего много испытаний на своем веку. Тверской крестьянин села Машковичи, вотчины тверского архиерея Митрофана, он жил в Москве, работал извозчиком. За соучастие в краже серебряных вещей его арестовали и, поскольку он назвался беглым солдатом Черниговского полка, прогнали сквозь строй через тысячу человек шесть раз. Затем отослали в военную команду. Бежал оттуда и года три жил дома. Здесь его несправедливо обвинили (он выменял лошадь, оказавшуюся краденой) и после наказания кнутом сослали в Оренбургскую губернию на жительство. Поселившись в Бердской слободе, недалеко от Оренбурга, он женился. У него появился сын. Работал много лет у Тимашева, затем на Ашкадарском руднике при Покровском медеплавильном заводе графа А.И. Шувалова. Затем снова арест (за дорожный грабеж), наказание кнутом с вырыванием ноздрей, постановлением знаков на лице, ссылка на каторжные работы в Тобольск. Бегство оттуда, поимка а Сакмаре, снова битье кнутом. Орская крепость — бегство — битье кнутом — заключение в Оренбургскую крепость в кандалах на руках и ногах. В них и привели его к Рейнсдорпу. Тот вручил ему несколько бумаг:
— Я посылаю тебя, Хлопуша, на службу. Возьми ты четыре указа и поезжай в толпу Пугачева. Один отдай яицким казакам, другой — илецким, третий — оренбургским, а четвертый — самому Пугачеву. Рассказывай всем, что он не государь; и если подберешь партию, то постарайся увезти Пугачева в Оренбург.
Губернатор, прельщая каторжника свободой, хотел, как видно, быстро и легко разделаться с самозванцем. Что говорить, поймать и привезти Пугачева в Оренбург было бы эффектным концом этой «невероятной», как он вначале считал, истории. Такой хитрый ход и тем более удачный финал замешательства, начавшегося в подведомственной ему губернии, могли бы получить одобрение в столичных сферах и, может быть, самой всемилостивейшей государыни.
Рейнсдорпа радовало, что Хлопуша охотно согласился выполнить поручение — взял указы, точнее, увещевательные послания оренбургского начальства — и направился к лагерю восставших. Письма, чтобы их не перепутать, разложил но разным карманам. Вышел из города ночью, направляясь в Берду. По дороге встретил знакомого кузнеца Сидора, спросил у него: