И хотя в некоторой изобретательности Державину не откажешь, следователем он был никудышным: мало того что навязал Мамаеву показания и лишь благодаря случайности убедился в их ложности, так еще и едва не довел подследственного до самоубийства. На одном из допросов в Казанской секретной комиссии Мамаев признался, что во время державинских допросов сначала собирался отдать душу дьяволу, а если не поможет, лишить себя жизни, которая ему «в тягость была»[824]. При этом, правда, нужно учитывать, что о давлении Державина на подследственного мы знаем лишь из показаний последнего; но в данном случае ему, думается, можно доверять. Конечно, он мог что-то преувеличить, но трудно представить, чтобы подследственный по собственной воле ни с того ни с сего именно на державинском допросе возвел на себя столь тяжкие обвинения.
Разумеется, из всего, что мы теперь знаем о Державине как следователе, нельзя сделать вывод, что и повешенные в Малы-ковке бунтовщики были неповинны в убийстве и изнасиловании, однако и быть полностью уверенным в правоте Державина также невозможно, тем более что об этом эпизоде известно лишь из его собственных записок.
И если репрессии затрагивали всё же главным образом восставших и сочувствующих им, то от грабежей и насилия офицеров и солдат правительственных отрядов, подавлявших пугачевщину, страдало и непричастное к бунту население. 5 декабря 1774 года Панин писал Екатерине II, что «проход войск на дальнее расстояние по истощенным местам (в тот год был еще и недород хлеба. — Е. Т.), не возмогшим преуспеть изготовить в них потребный хлеб и фураж с изобилием, и во время еще стужи приносит неминуемо с собою, что военные люди при самой строжайшей дисциплине вспомогают своим необходимым в пропитании и согревании нуждам отбиранием у обывателей и последняго». Из донесения крестьян деревни Гремячевки Пензенского уезда своему барину А. Б. Куракину видно, что гусары князя Голицына вели себя не лучше пугачевцев, проходивших через их деревню: «брали грабительством всякие крестьянские рухледи, деньги, мужеску и жен-ску одежу», а также скот, птицу, а самих крестьян били. Войско Донское сообщало Панину не только о грабежах и избиениях, совершавшихся военными командами на его территории, но и «о силном изнасиловании казачьих жен». Подобное отношение к населению нельзя как-то связать с подавлением пугачевского бунта, поскольку бесчинства такого рода можно наблюдать как до, так и после восстания[825].
Но если одним царская армия и ее военачальники несли смерть и горе, то другим — избавление от страданий. Причем речь идет об освобождении из плена не только дворян, их жен и детей, но и, например, крестьян, захваченных «башкирцами». Кроме того, отнюдь не все военачальники поступали с плен-ними бунтовщиками так жестоко, как П. И. Панин. Отрядом И. И. Михельсона после победы 24 марта 1774 года под Уфой над мятежниками под руководством И. Н. Зарубина в плен было захвачено 1560 повстанцев, из них двое повешены, трое высечены кнутом, значительную часть отправили в Уфу (причем лишь некоторых следовало посадить «под крепкой караул»), а остальных, главным образом крестьян из близлежащих селений (по всей видимости, не менее пятисот человек), Михельсон «отпустил в домы, зделав им всем увещевание». Некоторых пленных артиллеристов подполковник и вовсе взял к себе на службу. И в других случаях Михельсон поступал похожим образом, причем иногда не только отпускал бунтовщиков «без всякого наказания, но и давал им несколько денег»[826].
Михельсон был не единственным усмирителем пугачевщины, пытавшимся по минимуму применять смертную казнь и жестокие наказания к восставшим[827]. Впрочем, порой один и тот же представитель власти в зависимости от обстоятельств мог поступать по отношению к пугачевцам более или менее гуманно. На свободу пленников отпускали по нескольким причинам. Прежде всего, власти хотели, чтобы о таких милостях услышали еще не сдавшиеся мятежники и прекратили сопротивление. Иногда повстанцев отпускали просто потому, что их негде было содержать или «по великому числу их все наказаны быть не могли». Из Оренбургской секретной комиссии освобождали еще и по соображениям, «чтоб по здешнему жаркому климату не приключилось заразы, а освобожденные с пользою могли бы употреблены быть: служащие — к должностям, а поселенцы — к хлебопашеству». Наконец, известно, что иногда бунтовщиков освобождали за взятки[828].
825
См.: Бумаги графа П. И. Панина о Пугачевском бунте. С. 193; Пугачевщина. Т. 2. С. 61; Т. 3. С. 328, 329, 345, 346; Крестьянская война 1773–1775 гг. в России. С. 287–290;
826
См.: Крестьянская война 1773–1775 гг. на территории Башкирии. С. 113–115,117,144,154,158,159; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 217.
827
См.:
828
См.: П. С. Потемкин во время Пугачевщины. С. 405, 408;