В погоне за деньгами помещик увеличивал эксплоатацию крестьян. Трехдневная барщина в неделю являлась во второй половине XVIII века нормой: половину своего рабочего времени крепостной отдавал работе на господских полях. Иногда помещику было мало и трех дней. Тогда он заставлял крестьян работать до тех пор, пока не уберут весь господский хлеб, пока не скосят и смечут в стога все господское сено. Случилось, что помещик требовал четырех, пяти и шестидневной барщины. Такой помещик «по своей роскоши приумножает псовую охоту и думает, неусыпно старается и мужиков денно и нощно работать понуждает… а того не думает, что через сие отягощение в крестьянских домах дети с голоду помирают».{75}
Барщина привязывала крестьянина к помещичьему хозяйству, лишала его всякой самостоятельности. Наиболее распространенной была она в черноземах губерниях, там, где с огромной силой вспыхнут огни пугачевского восстания.
В несколько лучшем положении находились оброчные крестьяне. Их хозяйство не так сильно зависело от помещичьего. Оброчный крепостной был менее барщинного связан с помещиком, и после уплаты оброка мог относительно свободно располагать своим временем, если вообще можно говорить о свободе крепостного человека.
Кроме денег, крестьяне часто платили помещику натурой. Идиллически-настроенный путешественник конца XVIII века писал: «Подобно пчелам, крестьяне сносят на двор господский муки, крупы, овса и прочих жит мешки великие, стяги говяжьи, туши свиные, бараны жирные, дворовых и диких птиц множество, коровья масла, яиц лукошки, сотов или медов чистых кадки, концы холстов, свертки сукон домашних».{76}
Порой оброки бывали так велики, что даже, продав «последние из домишков своих экипажишков и скот», крестьяне могли внести только часть причитающихся с них сумм.
Очень распространены были смешанные — оброчные и барщинные повинности. Крепостные работали на помещичьем поле, на господских строительных работах, давали подводы на раз’езды барина и его управителей, возили за много верст господское добро на рынок, платили деньги и доставляли продукты на барский двор. Повинности такого характера угнетали своим многообразием, неопределенностью, случайностью.
На крепостной гнет не исчерпывался одной помещичией эксплоатацией. Вслед за помещиком приходило государство. Крепостные платили ему подушную подать, отдавали сыновей в рекруты, несли дорожную. постойную, подводную, караульную и неисчислимый ряд других повинностей. Другой путешественник той же эпохи так суммировал свои впечатления от российских сел и деревень: «Бедность и рабство повсюду встречались со мной в образе крестьян. Непаханные поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали радение. Маленькие крытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие одоньи хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составить должны».{77}
Крепостной строй являлся системой не только экономического угнетения. Внеэкономическое принуждение, лежащее в его основе, непосредственнее всего обнаруживалось в полном юридическом бесправии, в неслыханных моральных унижениях и физических истязаниях, которым подвергались крепостные души.
Буквально вся жизнь крепостного регулировалась помещиком. Помещик мог продавать своих крепостных поодиночке, разлучая детей с родителями, заложить их, отдать в приданое, отнять избу, скот и другие пожитки. Именно при «просвещенной» Екатерине II торговля людьми приняла самые широкие размеры. Мужиков, как скот, выгоняли на рынок, привозили целыми баржами в Петербург. Помещики регулировали весь быт крепостных, насильно выбирали для крепостных мужей и жен. «Добрые экономы от скотины и птиц стараются племя разводить, а человек просвещение разумеющий, паче должен заботиться о размножении рода человеческого»,{78} — формулировал некий автор помещичьи взгляды на брачный вопрос. Легко догадаться, сколько трагедий происходило в крестьянском быту на этой почве!
Неограниченная помещичья власть открывала широкую дорогу для моральных унижений, физических насилий и истязаний, прочно вошедших в крепостной быт. Конечно, знаменитая Салтычиха была скорее исключением, чем правилом. Это она убила семьдесят пять человек, это она била своих людей скалкой, вальком, палкой, поленьями, утюгом, плетью, кнутом поджигала на голове волосы, хватала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, колотила головой об стену. Она надевала на «провинившихся» колодки и в таком виде заставляла их работать, выгоняла босых людей на мороз, морила голодом. Это Салтычиха, отправив для похорон тело забитой до смерти крепостной в подмосковное село, посадила на гроб убитой грудного младенца, который замерз на трупе матери.
Таких законченных мучителей было, вероятно, немного, но в каждом крепостнике было «кое-что от Салтычихи. Французский наблюдатель нисколько не преувеличивал, когда писал: «Самые обычные исправительные средства — палки, плети, розги… Я видел, что палками наказывали и за легкое непослушание, за дурно сжаренную курицу и за пересоленный суп… Какие предосторожности ни принимал я, чтобы не быть свидетелем этих жестоких истязаний — они так часты, так обычны в деревнях, что невозможно не слышать сплошь и рядом криков несчастных жертв бесчеловечного произвола».{79}
Многие даже «передовые» дворяне той эпохи — от придворных вельмож до какого-нибудь захудалого отставного поручика, коротавшего свои дни в деревне, — все они в большей или меньшей степени творили физические насилия над своими крепостными. Каждый помещик мог ни с того, ни с сего подвергать дворовых телесному наказанию. Одна барыня била башмаком по лицу провинившихся девушек, другая приказала сразу высечь восемьдесят женщин за то, что они не набрали по ее приказанию земляники; барин приказал жечь углями подошвы ног дворового за то, что тот утопил двух барских щенков, которых его жена — крепостная должна была выкормить своей грудью. Таков был повседневный быт.
Даже правила крепостного благочестия превращались в источник насилий. Граф Румянцев предписывал «говеть и причащать всех, принуждать без пропуску» и предупреждал: «а ежели кто который год не будет говеть, того плетьми, а которые не причастятся, тех сечь розгами, давая по 5000 раз нещадно».{80}
Особенно доставалось непокорным жалобщикам и беглецам. Муромский помещик Муромцев замучил на смерть двух крепостных. Одного за побег с женой и детьми он заморил голодной смертью, посадив «в хоромах за крепким караулом в цепи на стуле», жену его убил побоями, а малолетних сына и дочь бил кнутом, батогами, веревкой и плетью, отчего у мальчика начала гнить спина. Напившись мертвецки, помещик кричал: «Тела вашего наемся и крови вашей напьюсь».{81} Иные помещики устраивали собственные тюрьмы и особые помещения для пыток. Широко практиковалась ссылка в Сибирь. Людей отрывали от жен и детей и гнали их в «злоуполучную страну». Немногие добирались до места назначения. Сибирский губернатор Чичерин констатировал, что из отправленных посельщиков из Москвы и Калуги до Казани едва четвертая часть доходит, а дошедшие до места «все в тяжких болезнях».{82} Оставшихся в живых — отощавших, обносившихся, ждали в Сибири тяжелые повинности, болезни, неурожаи, падеж скота.