Часто заводская работа совпадала с сельскохозяйственной, крестьянской страдой, отчего крестьянские поля приходили в полный упадок и разорение.
Академик Лепехин, путешествовавший по России незадолго до пугачевского восстания, попал в село Щелкун, недалеко от Каслинского завода на Урале. В этих, очень удобных для хлебопашества, местах жили приписные. «Но все сии места, — прибавляет Лепехин, принадлежат к Сысертскому заводу. Истощенные заводской работой крестьяне, принуждены бывают лес свой и сено или покупать у того, кому сия земля принадлежит, или сено косить исполу, т. е. половину на себя, а другую на пользу заводчика».{92} В другом селе, пишет Лепехин, «приметили мы многие крестьянские хижины без всякого приюту и почти совсем опустошенные», так как крестьяне «ежегодно из своего села должны высылать часть своих поселян в Урал, в заводскую работу и от того пришли в убожество».{93}
Иногда приписные деревни отстояли от заводов за сотни верст. Людей гнали «болотами, реками, лесами топучими местами и камнем, с великою трудностью на завод». Все это также приводило крестьянские хозяйства в величайшее разорение и нищету.
Заводчики стремились оторвать приписных от их хозяйства, держать их постоянно на заводской работе. Когда демидовские приказчики «наших крестьян увидят на… пашнях, то и работать им не дают, и бьют смертельно и приговаривают… работай на заводе, а не на своих пашнях».{94}
Кнут, палки, батоги, прутья приказчиков то и дело беспощадно гуляли по спинам заводских людей.
Жаловаться нельзя. «А за принесенную в обиде жалобу» дабы и впредь нигде не били челом, приказом приказчиков и нарядчиков, навязав яко татю [вору] на шею колодки и водя по дровосекам и палашам, а в заводе по улицам, по плотинам и по фабрикам, ременными кнутьями немилосердно злодейски мучили, отчего пришли в увечье и в конечное убожество, что многие и домов своих лишились».{95}
Такой режим господствовал на казенных и на частных заводах. Приписные умирали от побоев, от тюремного заточения в колодках, цепях и оковах, сгорали на угольных кучах и у доменных печей, погибали на пути к заводам, рано уходили в могилу от недостаточной, скверной пищи, от болезней. Взятки, невыплата заработанных денег, продажа скверных продуктов из заводских лавок но повышенным пенам, вынужденное превышение всех норм труда прочно вошли в крепостнический заводской уклад.
Иногда к заводам приписывались деревни с русским населением. Для них заводской труд был совершенно губителен. Лепехин наблюдал быт приписных из новокрещенных националов в одной из пермских деревень: «Бедность до того их довела, что они принуждены большую часть своего веку довольствоваться пихтовой корой, к которой они, истолокши в ступе и просеяв, примешивают малое число ржи и пекут лепешечки».{96}
Лепехин наблюдал приписных чувашей. «Безмолвный сей народ», впадая в нужду прибегал к «помощи» заводчиков. «Заводчики в таких случаях бывали щедры», ссужали чувашей с тем, чтобы они отработали долг на заводе. «Но не знаю, — заключает академик, — могут ли они совершенно заработать свой долг, тем наипаче, что чувашанин или добывая руду, или в дровосеке зарабатываемые деньги почти износит на руковицах, и так год от году больше наживает долгу».{97}
Жаловаться было некому. Правительственные горные учреждения или не принимали жалоб, или клали их под сукно. Заводские же власти жестоко преследовали жалобщиков. Приказчик Сысертского завода поймал одного жалобщика в пути, связал ему руки за спину, привязал на аркан и повёл на завод. В конторе ему надели на шею цепь. Потом неоднократно били плетьми, сделали полным инвалидом.
От приписных немногим отличались посессионные. Это были крестьяне, прикрепленные к предприятию, а не к владельцу, несколько ограниченному в праве владения этими людьми. Юридические ограничения, однако, очень мало применялись в быту посессионных. Заводчики расплачивались с ними часто не деньгами, а продукцией своих предприятий, не позволяли работать в собственном хозяйстве, взыскивали «выводные» деньги при выходе посессионных дочерей замуж «с великим насильством и боем», гоняли провинившихся мастеровых сквозь строй, чинили «великое разорение и всекрайнейшие обиды», производили незаконные вычеты из жалованья, которого и без того нехватало на пропитание.
Нетрудно представить себе производственную обстановку, если вспомнить, что горнозаводская работа самими властями расценивалась как каторга для провинившихся людей.
Но и в других отраслях было не лучше. На суконных фабриках «ткачи насилу и столько дневного света имели, дабы тканье свое точно высмотреть»,{98}другие работники пряли, чесали шерсть и стригли сукно в совершенной темноте. Сквозь дырявые потолки шел снег, лил дождь, сыпался песок и сор. И здесь — те же штрафы, строгие телесные наказания, даже правительственный регламент для суконных фабрик вынужден был признать: «Поныне очень срамно было видеть, что большее число мастеровых и работных людей так ободрано и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют».{99}
К моменту пугачевского восстания крепостные составляли основную массу рабочих. Особенно много крепостных жило на горнозаводском Урале.
Крепостные рабочие — еще не особый класс; тем менее общего у них с пролетариатом эпохи капитализма. Они лишены юридической свободы, которой характеризуется пролетариат. По экономическому положению они больше приближались к крестьянам, чем к рабочим. На предприятиях они чаще выполняли лишь вспомогательные работы.
Приписные рубили дрова, пережигали их в уголь, возили на завод уголь, руду, лес, добывали деготь, смолу. Выполняя заводские работы в определенный период они оставались крестьянами, для которых основным источников существования было земледелие.
Но уже тогда образовались значительные группы рабочих, для которых основой существования являлся заводской труд. Они потеряли связи с землей, приобрели квалификацию, имели возможность переходить с предприятия на предприятие, выполняя уже основные производственные функции. Из них формировались мастера, подмастерья, «работные люди». Они жили на натуральное и денежное жалование, довольно значительное у мастеров, мизерное у «работных людей». Мастерам отводились особые домики, не лишенные некоторых удобств. «Работные» обитали в душных, тесных, грязных заводских избах, в сырых, холодных землянках.
Предприниматели задерживали заработную плату. Из массы случаев приведем один типичный. Владелец Галской бумажной фабрики несколько месяцев не выдавал своим рабочим ни натурального довольствия, ни денег. Рабочие начали ходить по миру, но в неурожайный 1774 год милостыню подавали не очень щедро. Когда они обращались к хозяину с просьбой об уплате долга, он палками гнал их со двора.
Вольнонаемный труд был мало распространен на Урале. Крупнейшая металлургическая база крепостной России находилась вдалеке от основных населенных пунктов, где значительные массы людей искали применения своим рабочим рукам. Рынок вольнонаемного труда на Урале был уже, чем в центральной России. Значительная часть уральских заводов принадлежала феодалам, которые могли неограниченно эксплоатировать крепостных. К казенным предприятиям приписывались государственные крестьяне, труд которых также был невольным.
С этими особенности состава уральских рабочих были теснейшим образом связаны и формы их борьбы. Протесты носили чисто крестьянский характер. Как крестьяне и казаки, рабочие начинали с посылок челобитья властям. В этом сказывалась отсталость их сознания, еще склонного видеть в правительств беспристрастного судью и защитника против угнетателей и насильников. Приписные крестьяне охотно принимали расширительное толкование правительственных распоряжений и непременно в свою пользу. Наоборот, подлинные указы, закрепощавшие их за заводом, они об’являли фальшивыми. Рабочая масса еще боялась выступить против царя и тешила себя мыслью, что бунты направлены против злых предпринимателей, а вовсе не против государя.