Надо заметить, что в письменных источниках пережитые ими бедствия нашли довольно лаконичное отражение. Сам Пугачев лишь единожды, на допросе в Яицкой секретной комиссии, вспомнил о захвате комендантской дочки с родным братом. Когда восставшие, торжествуя успех, «хотели их заколоть, то я в сем им воспретил и велел ей сесть в каляску», отправив «з берденским казаком к нему на квартиру». Не без горечи он признавался, что спустя время недовольные таким решением пугачевцы «выехали под дорогу и убили ее и з братом до смерти за то действительно, что я ее любил. Как о чем мне было сказано после, и я об ней сожалел» [2, с. 84, 86].
В «Летописи» об осаде Оренбурга с чьих-то слов П.И. Рычков привел новые живописные детали про «несчастливую молодую и, как слышно было, хорошего вида женщину», которую «держал он злодей при себе и ночевал с нею всегда в одной кибитке; а потом осердясь на нее по наветам его любимцев, отослал от себя в Бердскую слободу, где наконец приказал ее убить и с братом ее. Сказывали, что некоторые тело ее видели в кустарнике брошенное в таком положении, что малолетный ее брат лежал у нее на руке» [13, с. 91].
Вот, по сути, все дошедшие до нас скупые и противоречивые сведения об обстоятельствах последних дней несчастных страдальцев. Преимущественно на их основе была сконструирована романтическая история о скоротечной, но бурной любви «красавицы и чудовища» в обрамлении кипящих страстей с горьким финалом. Причем, в глазах создателей псевдонаучной фантазии поведение Пугачева однозначно заслуживало нравственного порицания. Первым к этому приложил руку А.С. Пушкин, не только познакомившийся со многими ранее засекреченными пугачевскими материалами, но значительно дополнивший их записями рассказов очевидцев или потомков событий [12, с. 71–75]. Важно отметить, что поэт владел не полной информацией, ибо «несмотря на неоднократные запросы», так и «не смог получить доступа к протоколам допросов Пугачева». А потому принял «версию своих источников» о расправе, учиненной, якобы, «с ведома Пугачева и даже по его приказу» [11, с. 356]. Исследовательская добросовестность Пушкина не оставляет сомнений, что в случае знакомства с иными данными, его трактовки всего сюжета и главных действующих лиц были бы заметно скорректированы. Но недостаток репрезентативных фактов не предоставил ему такой возможности.
Видимо на основе устных казачьих преданий Пушкин пришел к убеждению, что молодая «Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца», между ними установились доверительные отношения, и она «одна имела право во всякое время входить в его кибитку». Такой близостью к «надеже-государю» девушка «встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу» [14, с. 27, 46].
При наличии художественных элементов, в «Истории Пугачевского бунта» прослеживается стремление точно следовать документальным и мемуарным свидетельствам информаторов. С уважением к источникам и, по возможности, беспристрастно описывали разыгравшуюся мистерию дореволюционные авторы обстоятельных трудов от П.К. Щебальского и Д.Л. Мордовцева до Н.Ф. Дубровина и А.И. Дмитриева-Мамонова, которые упоминали об этой «маленькой трагедии». Большинство же советских историков, заинтересованных в героизации «непорочного» образа «выдающегося вождя трудящихся масс», предпочитало не вспоминать о столь неприглядном казусе из его биографии.