— Нельзя дарить женщине такое, Мередит! — сердито сказала она. — Это все равно что обозвать ее свиньей!
Это была одна из многих психологических пощечин, которые Рона, сама о том не подозревая, отвесила своей дочери. Эту сцену у киоска Мередит запомнила на всю жизнь и с тех пор старалась не покупать поздравительных открыток с картинками, которые даже с большой натяжкой можно было бы трактовать как двусмысленные. Вот почему в последний день каждого учебного года, усилием воли преодолевая засевший в глубине души страх, от которого тошнит и хочется сказаться больной, она через силу тащится на работу. И радостно улыбается, когда благодарит очередного поздравителя. Но, разворачивая каждый сверток, она думает: «Это все равно что обозвать меня слонихой».
Слоны не образуют пары на всю жизнь.
Некоторое время у Мередит был друг по имени Адриан Перди. Он преподавал информатику в средних классах той же школы, и ему, как мне кажется, так и не удалось избавиться от подросткового увлечения ролевыми играми. Дыру, которую оставили в его жизни старые университетские товарищи, перейдя от «Замков и Драконов» к гольфу, заполнил Интернет. Хотя Адриан встречался с Мередит не один год, жил он по-прежнему с матерью, поскольку та считала, что пары, которые начинают жить вместе, не поженившись, не заслуживают свадебных подарков. «Они ничего не принесли в жертву», — говорила она.
У этой Джин Перди в наличии имелись длинный торс, короткие ноги и походка вразвалку. Адриан как-то проговорился Мередит, что все это, вместе взятое, — характерные черты самки тролля (а еще он добавил, что их издавна называют троллопами). С тех пор как только Джин, свято уверенная в своей правоте, начинала рассуждать о чем угодно, от законного права родителей шлепать детей до пользы клетчатки или от средств против засыхания листьев лимонных деревьев до наглости туземцев, ожидающих извинений за то, что делается без их согласия ради их же блага, Мередит тут же представляла себе мать Адриана, выглядывающей из-под деревянного моста в рогатом шлеме викингов.
Джин была твердой и тяжелой, как надгробный камень. После минуты общения с ней Мередит начинало казаться, что она набила об нее синяки. Джин всегда вещала на максимальной громкости, тогда как Мередит старалась говорить как можно тише, словно это могло каким-то образом повлиять на ее массу в сторону уменьшения. Обычно Джин начинала обсуждение диеты с фразы «надеюсь, ты не обидишься, но…». И уже за этими вступительными словами Мередит слышался треск разрываемой ткани, как будто с нее сдирали покровы невидимости. Джин произносила как будто ничего не значащие слова: «Разумеется, это заметно, Мередит… Ты что, думаешь, кто-то может смотреть на тебя без мысли…» А Меридит слышалось: «Толстуха! Толстуха! Толстуха!»
Через некоторое время Мередит усвоила, что слова «надеюсь, ты не обидишься…» следует воспринимать как сигнал к уходу в глухую оборону. Ее тело, возвышаясь, словно монумент, посреди обставленной в стиле Лоры Эшли претенциозной гостиной Джин, оставалось на месте, стойко перенося вербальные побои, тогда как душа ее преспокойно покидала место экзекуции.
Сын Джин Перди больше всего любил в Мередит именно ее плоть. Адриан боготворил каждый грамм ее тела, не говоря уже о килограммах, и был вовсе не против того, чтобы она набирала вес. Лишь бы не сбрасывала, потому что в этом случае она, по его словам, потеряла бы слишком много себя. Как-то раз она шепнула мне, прикрывая рот пухлой рукой, что, когда он занимается любовью, он не может не хватать ее за жировые складки. Хотя она не раз в смущении просила его перестать, он ничего не мог с собой поделать.
Руки Адриана Перди, как и все его тело, отличались неестественной бледностью, у него были ладони белоручки с ногтями тонкими, как чешуйки слюды. Этими руками он взбивал телеса Мередит, словно кот подушку, перед тем как устроиться на ночлег. В те редкие ночи, которые он проводил у нее дома, его хрупкое тельце бледным ободом обвивалось вокруг ее туши, а руки продолжали месить ее плоть даже во сне.