Позже, в стерильной белизне больничного коридора, слух снова ко мне вернулся. Две примыкающие друг к другу палаты, в которых бригады врачей трудились над двумя моими самыми дорогими на свете людьми.
Я начала слышать то, что мне совсем не хотелось слышать.
Моя мать в коме.
Она почти наверняка умрет.
Мой парень очнулся.
У него ожог руки и сотрясение мозга.
Мой парень вытянул руки; его запястья в одночасье пристегнули наручниками к койке, на которой он сидел.
Лео. Мальчик, за которого я собиралась выйти замуж.
Это он во всем виноват.
Надев на Лео наручники, коп сместился в сторону, и Лео заметил в коридоре меня.
— Прости, — беззвучно, одними губами, произнес он.
Его глаза были красными и стеклянными. Я взглянула на свою перевязанную из-за ожогов руку и пожалела, что не оставила его в горящей машине.
— Это должен был быть ты, — громко сказала я. Рука горела от боли там, где меня коснулся огонь. — Это должен был быть ты, мать твою.
И вот мы с воспалёнными глазами сидели на жестких больничных стульях. Дэймон приложил к ране у меня на голове лед, и мы ждали. Мы так многого ждали. Новостей, хороших или плохих. В тот момент мы все еще не знали, выберется ли моя мама из операционной.
Я уснула на стульях, с сотрясением головного мозга и все еще одетая в форму гриль-бара «У Даны» — в ярко-розовую рубашку и темно-синюю юбку. Я сняла с себя кофту, у которой из-за огня обгорели рукава, и пока спала, кто-то завернул меня в одно из этих аварийных теплоизолирующих покрывал из фольги и накрыл темно-зеленой форменной курткой Дэймона. Я вздрогнула и проснулась. Сквозь смертельную усталость до меня доносились приглушенные слова. Затылок пронзила невыносимая боль, и я почувствовала, как сквозь спутанные волосы просачивается свежая кровь. Мне нужно было наложить швы, но я отказывалась подпускать к себе кого бы то ни было, пока не услышу, как прошла операция моей матери.
— Думаю, нам лучше поговорить наедине, — сказал Дэймону доктор, глядя на меня одним из тех жалостливых взглядов, которые после этой аварии стали для меня обычным делом. Все вокруг были такими сочувствующими, что меня уже тошнило.
Дэймон сжал мою руку.
— Все в порядке, — ответил он доктору. — Она уже достаточно взрослая.
Доктор проводил нас в пустую комнату. Голые стены, голые полы, вообще ничего, кроме трех жестких пластиковых стульев и криво висящего на стене деревянного креста. Где вся мебель? Это больше походило на комнату для допросов, чем на место для утешительных бесед. Единственное, на чем мог зацепиться глаз, это искаженное мукой лицо криво распятого на целую вечность Иисуса.
Я села на один из жестких стульев. Дэймон принялся мерить шагами комнату.
— Шериф, — позвал его доктор. — Пожалуйста. Присядьте. Вы оба очень устали.
Дэймон обернулся и посмотрел на него таким уничтожающим взглядом, что тот невольно отпрянул. Видя его негодование, я почувствовала, как мою душу наполнила гордость.
«Мы в одной лодке», — помню, тогда подумала я.
Мы с Дэймоном не всегда ладили. Когда он только переехал в наш дом, моя мама часто была между нами чем-то вроде посредника. Но теперь мы с ним были единым целым. Мы вместе молились, чтобы моя мать очнулась. Такова была сила нашей к ней любви.
— Шериф…
— Дэймон.
— Дэймон. Ваша жена серьезно пострадала. Она часто ездила без ремня безопасности?
Не «ездит». А «ездила».
Словно она уже мертва.
— Что? — Дэймон поперхнулся, и его яркие голубые глаза наполнились слезами. — Нет, она всегда пристёгивалась.
Я была слишком потрясена, чтобы толком переварить информацию. Моей маме было всего тридцать восемь лет. Она не могла умереть.
— С ней все будет в порядке? Она что, мертва? — спросила я.
Надежда не хотела признавать реальность, написанную на омерзительно добром лице доктора.
— Она жива. Аппараты искусственно поддерживают работу ее тела. Ее мозг получил, как мы считаем, непоправимую травму.
Пауза.
— Мне очень жаль.
Всё, и хорошие новости, и плохие слились в одном маленьком аккуратном предложении, которое выкачало из моих легких весь воздух. Твоя мать еще жива. БАХ. Но всё равно, что мертва. БАХ.
— Вы уверены? — спросил Дэймон.
Я снова потянулась к его руке, он сжал свою влажную от пота ладонь и сдавил мне пальцы.
Доктор нерешительно посмотрел на меня.
— Из-за отёка мозга мы не можем сейчас сказать точно…