Больше всего на свете мне не хотелось, чтобы он — даже после смерти — был совсем один. Он должен быть со своим ребенком, с девушкой, которую он любил так, как умел лишь он. С жестокостью и бесповоротностью, которая была столь же безжалостной, сколь и непоколебимой.
Но я больше не могу думать о Дэймоне. Не могу думать о своей матери, об отце, о Рэе. Не могу думать об Адели Коллинз и о том, как она умерла от горя. Теперь я должна думать о своей семье. О моём муже. О нашей дочери. Всё, что я сделала в этой жизни, я сделала для них, для нас, для вот этого.
Я не знала всей глубины любви, пока не заглянула в сияющие глаза своей дочери. Цвет океана, цвет надежды, цвет всего, о чем я когда-либо мечтала. Ее глаза такие яркие, что мне хочется плакать.
«Какие же у тебя большие глаза, Грейси».
Лео клянется, что они постепенно приобретают зеленый оттенок, как у него и у меня, но когда я смотрю на нее, то вижу лишь лазурно-голубой.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
— Уверен, что я могу забрать машину?
Рядом со мной стоит Пайк, между нами незримым грузом нависают связывающие нас жуткие тайны. Он выглядит почти так же, как я себя чувствую: старше своих лет, опустошенный, одна оболочка от того, кем он был раньше. На какой-то момент мне хочется безвозвратно стереть из памяти все события, частью которых мы стали за последние несколько лет, но это все равно, что отмахнуться от собственных жизней и предаться той же самой смерти, которая унесла уже столько людей.
— Да, конечно. Это не совсем семейный автомобиль.
Пайк фыркает.
— Это уж точно.
— Ты уверен, что управишься здесь с «Хондой»? — настаивает Пайк, и мы оба смотрим сквозь кухонное окно на сидящую в саду Кэсси и ее компаньонку по пикнику.
Нам обоим прекрасно известно, что он спрашивает не о гребаной «Хонде», а о Кэсси. Управлюсь ли я с женщиной, которая больше года мне лгала, которая удерживала у нас на чердаке, прямо над нашей кроватью, где мы спали, взрослого мужчину, убийцу? Я знаю своего брата и понимаю, что тревога за меня душит его, словно наброшенная на шею петля.
— Пайк, — тихо говорю я. — Поезжай. Со мной все будет хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Я здесь счастлив.
— Счастлив.
— Осторожный оптимизм.
— Я ей не доверяю, — с жаром произносит Пайк и, прищурившись, глядит на сидящую снаружи Кэсси. — Лео, только не говори, что ты ей доверяешь.
Я пожимаю плечами.
— Чтобы кого-то любить совсем не обязательно ему доверять.
— В самом деле? В этом она убедила тебя, когда сказала, что любит его?
При упоминании Дэймона у меня вспыхивает лицо. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. Один-два-три-четыре-пять. Я повторяю так два раза. Затем выдыхаю.
— Она его не любила.
Пайк стоит, засунув руки в карманы джинсов, и качает головой. Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет напомнить мне о том, как плакала, умоляла и кричала Кэсси, когда я обнаружил Дэймона и запретил ей дальнейшие визиты наверх. Когда между схватками, от которых ее рвало и корёжило, я уговорами вытащил из нее правду.
Когда я наполнил бассейн для родов, и она умоляла меня отнести ему на чердак немного воды, чтобы он не умер. И я, мерзавец эдакий, отказался.
Я обрек этого ублюдка на голодную смерть в сосновом ящике, где его пустой желудок наполнял лишь воздух, а жажду утолял только проступивший у него на ладонях пот. Я обрёк его на смерть в одиночестве, и жалею лишь об одном — что перед этим не смог как следует его помучить. Он отнял у нас все. Всё. Поэтому, когда, тужась и толкая, Кэсси выкрикивала его имя и умоляла меня ему помочь, на самом деле, она этого не хотела. Она не могла этого хотеть. Боль делает с людьми необъяснимые вещи.
Пайк открывает рот, словно хочет что-то сказать. И снова его закрывает.
«Верное решение, братишка».
Я вижу, что ему хочется отсюда сбежать. Он не просто нервничает, он напуган. Он боится этого дома, того, что зарыто во дворе, боится Кэсси. Он боится светловолосой девочки, с которой мы выросли, девочки, которая плакала, когда мы сажали в банки бабочек, и требовала их отпустить. Мой младший брат, ростом метр девяносто, боится сидящей в саду маленькой девочки, которая воровала у него сигареты и смывала их в унитаз, чтобы спасти его от рака легких.
В смысле, я его понимаю. Не знай я ее лучше, тоже бы боялся.