У первого же дома стояла полевая кухня. Вокруг толпились солдаты. А когда старик со своим маленьким обозом подошел поближе, их пригласили поесть.
— Мы все здесь. Никто не отстал, дедушка Комарек, — сказал мальчонка, садясь между стариком и Рыжим.
Заборы были повалены, в приусадебных садах стояли большие грузовики. Солдаты оказались из разных родов войск: и матросы, и летчики, и ребята из гитлерюгенд в огромных касках. По улице медленно шагали два жандарма.
— Ты поглядел бы, — сказал Комарек, — не найдется ли для нас местечка в какой-нибудь риге. Но сперва съешь свою похлебку.
Потом они опять услышали теньканье маленькой пеночки. И все же в тот вечер царила какая-то непонятная тревога. Генрих никак не мог заснуть. Больше всего ему хотелось побежать к помпе, где собрались солдаты.
— Завтра наши начнут главное сражение, дедушка Комарек, — говорит он.
Но ответа нет. Генрих замечает, что дедушка Комарек крепко спит.
«До чего ж пить хочется! — думает он. — Надо к помпе сбегать».
Он поднимается, достает из чемодана кружку и ощупью выбирается на волю. У помпы он застает и фрау Кирш.
— Знаете, фрау Кирш, какая у меня изжога, ужас! — Генрих единым духом выпивает кружку холодной воды.
А фрау Кирш кладет ему на плечи руки и, привлекая к себе, говорит:
— Радость ты моя!
Светловолосый солдат играет на губной гармошке, ему подпевают: «С тобой, Лили Марлен…» Другие тихо переговариваются.
Высокий худой унтер-офицер стоит рядом с фрау Кирш. Она с ним разговаривает, они смеются. Потом вместе подпевают гармошке. Это совсем молодой человек, темноволосый, в очках.
«Все в жизни проходит, и крутится год, и после зимы наступает весна…» — поют они.
Вернувшись в ригу, Генрих осторожно пробирается на свое место рядом с Комареком. Что это? Он наступил на чью-то ногу? Не могло здесь быть ничьей ноги! Он еще раз ощупывает это место: две совершенно нормальные здоровые ноги. Сомнений быть не может: обе ноги — «инвалида»!
Генрих упал рядом с Комареком на солому. Что же делать?!
— Дедушка Комарек! — тихо зовет он, так тихо, чтобы Рыжий не услыхал. — Дедушка Комарек, это важно, важно очень… дедушка Комарек!..
Но старик не слышит: он крепко спит.
Мальчик поднимается и снова выходит.
«У него же две ноги! Две ноги!» — думает он.
Двор большой, темный. Мальчик взбирается на дышло большой телеги. Он дрожит от возмущения: «У него же две ноги!»
Прошло немного времени. Генрих успокоился и уже подумывает, не вернуться ли ему в ригу. Он подбежит, рывком откроет огромные ворота и во весь голос крикнет: «Я нашел предателя!»
«Что же делать? Что же делать?» — думает он, чуть покачиваясь на дышле.
Наконец он решает встать и выйти на улицу. Но тут слышит: двое вошли во двор, тихо переговариваются. Вот поравнялись с ним. Да это же фрау Кирш с тем очкастым! Они медленно пересекают двор.
Около помпы все еще толпится народ. Кто-то играет на губной гармошке.
Мальчик сидит и думает о фрау Кирш, думает о том, что ему следует сообщить кому-то о Рыжем. Да, да, он обязан донести на него, обязан!
Он вышел со двора и вдруг увидел фрау Сагорайт с двумя солдатами. Она в чем-то горячо убеждала их. Тогда Генрих снова забежал во двор и сел на дышло.
Немного погодя мимо прошла фрау Сагорайт. Не заметив его, она осторожно прикрыла за собой ворота риги.
«А если я расскажу о Рыжем, они его расстреляют. Ну что ж, так ему и надо! Да, да, ничего другого он и не заслужил! — размышлял про себя Генрих, но тут же подумал: — Нет, пусть они его не совсем расстреляют. Он же какие хочешь песни может играть на гармошке! Нет, нет, пусть они его не до смерти расстреляют. Пусть прострелят ему одну ногу. Да, так будет справедливо. Надо мне сначала поговорить с дедушкой Комареком».
С улицы во двор зашли два солдата. Жандармы! Пересекли двор — и прямо к риге! Вспыхнул огонек карманного фонаря. Из риги доносятся возбужденные голоса. Жандармы вернулись. Идут и толкают впереди себя Рыжего.
А он — на двух ногах! Генрих соскочил на землю. Рыжий прихрамывал. На нем был только один сапог.
Когда они проходили мимо телеги, на которой сидел Генрих, Рыжий поднял голову, посмотрел на него и улыбнулся. От этой горькой улыбки мальчику стало страшно, он стал трясти головой, хотел крикнуть: «Нет, не я! Я этого не сделал!» — но так и не смог выдавить из себя ни единого слова.
— Вперед! — рявкнул жандарм и толкнул Рыжего в спину.
Правая щека жандармского фельдфебеля была обезображена шрамом, но со стороны казалось, что он смеется. Генрих хорошо разглядел — это был шрам.