— Ну и ноги у нее!
— Бельгийская это лошадь, — сказал Комарек.
Стоило мерину напиться, как он снова стал смирным. Генрих водил его по двору. Старый Комарек будто всю жизнь только и делал, что возился с лошадьми: то обойдет мерина вокруг, то ногу поднимет — проверяет, крепко ли сидят тяжелые подковы.
— Как вы считаете, дедушка Комарек, она может большую телегу свезти?
— Целую фуру, груженную доверху, свезет, — отвечал Комарек. — На то она и бельгийской породы.
Долго они стояли посреди двора и все не могли наговориться — столько всяких возможностей неожиданно открылось перед ними.
Чемоданы, узлы — всё они теперь уложили в фуру с высокими бортами, а ручные тележки и велосипеды оставили. Проходя мимо, фрау Кирш часто останавливалась, гладила лошадь. Генрих ей объяснял, что это бельгийская лошадь. При этом он думал: «Может, ей сейчас блузку отдать? Нет, слишком много народу вокруг». А мерин, покуда его гладили, шлепал своей отвислой губой и закрывал глаза.
— Королевич ты мой! — приговаривала фрау Кирш. — Королевич ты мой!
— Он бы умер от жажды. Это я его освободил! — уверял Генрих.
Они вынесли из дома несколько старых дорожек и устроили навес над фурой. Но теперь уже осталось совсем мало места, и сена они могли взять с собой лишь немного. Старый Комарек вручил поводья Генриху, позади него устроились, зарывшись в сено, дети фрау Пувалевски.
Генрих достал губную гармошку и давай дуть и так и эдак, подыскивая мелодию песенки «Кому господь окажет добрую услугу…». В промежутках он покрикивал на мерина: «Эй, пошел, мой Королевич!» — и размахивал ивовым прутиком.
Впереди шагает старый Комарек. Но вот он останавливается и ждет: уж очень они отстали со своим мерином.
И о войне думает Генрих. «А вдруг мы ее проиграем?! — размышляет он; мысль эта для него совсем новая и кажется непостижимой. — А как же тогда песня «Старая Англия, мы сотрем тебя с лица земли» и все другие солдатские песни? — Уж одно это не позволяло ему поверить, что война проиграна. — А вдруг и правда это чудо-оружие, о котором сейчас все говорят…»
Мерин то и дело останавливается. Старый он очень! Они дают ему сена. Сидят, ждут. Проходит день, и лошадь еще быстрей устает. Минут шесть она тянет фуру, потом стоит как вкопанная, сколько Генрих ее ни стегает своим прутиком, сколько женщины ни пихают ее в бок кулаками.
— Я ж говорил, дедушка Комарек, мало сена взяли для Королевича!
Отдышавшись, лошадь все же вновь трогает.
— А ну, давайте все назад! — покрикивает Генрих на мелюзгу Пувалевски.
Не нравится ему, когда они потихоньку подползают к нему или высовываются из-под навеса. Рядом с собой он позволяет сидеть только Эдельгард, но и на нее смотреть невозможно — до того у нее грязный нос!
Дождь то усиливается, то чуть моросит. Да, пожалуй, они напрасно побросали тележки и велосипеды…
Когда на следующий день они вышли к шоссе, ведущее к Одеру, дождь перестал, и им удалось втиснуться со своей фурой в ряд повозок, стоявших на обочине. Все вздохнули с облегчением, как будто и впрямь теперь все тяготы и невзгоды навсегда остались позади! Наперебой они расхваливали старого мерина. Однако кормить его было нечем — сено кончилось.
Говорили, что до Одера всего четыре километра, но скоро они узнали, что крестьянские обозы здесь ждут уже двое суток: мост перекрыт, пропускают только военные машины.
После полудня фрау Сагорайт вдруг попросила подать ей чемодан — должно быть, решила идти дальше одна. Когда-то на опушке леса она сказала красивую речь. А в одну из ночей что-то наговорила двум жандармам, и они пришли и забрали Рыжего…
— Вы что, дальше сами понесете, фрау Сагорайт?
— Спасибо тебе, мальчик.
Все они, сидя наверху, смотрели вслед фрау Сагорайт: как она пробиралась между повозками, как стала на краю шоссе и махала проезжавшим солдатам, а то и поднимала правую руку, приветствуя какого-нибудь фельдфебеля.
Фрау Пувалевски проводила ее словами:
— А какие тут речи толкала!
Когда начало темнеть, фрау Сагорайт неожиданно появилась вновь, но теперь уже с кисленькой улыбочкой на лице. Генрих принял у нее чемодан и уложил его вместе с остальными вещами.
— Другой бы там на дороге стать… — шептались сестры-близнецы.
А «другая» тем временем гладила понурую голову мерина, приговаривая: «Бедный ты мой Королевич!»
Неожиданно народ заволновался. Раздались крики: «Эй, пошел!» Защелкали кнуты. Но продвинулись они всего шагов на десять и снова встали. Генрих не вытерпел и побежал вперед. Он все спрашивал: