Позавтракав, Генрих отправляется на конюшню. Нравится Орлику этот легонький седок, нравятся ему и хлебные крошки, которые он всегда достает для него из кармана. Подобрав их бархатными губами с ладони Генриха, Орлик опускает пониже голову, чтобы мальчику легче было наложить сбрую.
Генрих затягивает супонь, выводит Орлика во двор и едет в лес. Он решил принести Наташе семь сосновых шишек.
Справа и слева от дороги все желто — цветут одуванчики. Лес усыпан сосновыми шишками. Генрих придирчиво отбирает самые красивые — они недавно раскрылись и потрескивают своими колючими лепестками.
Карманы его полны, за пазухой — тоже шишки. Выехав на берег озера, Генрих видит Леонида — тот с лодки удит рыбу.
«Четвертый день подряд он на лодке в озеро выходит! — думает Генрих. — А может быть, еще букетик желтеньких цветов нарвать?» Шишки расцарапали Генриху кожу, каждое движение причиняет боль. Впрочем, он гордится тем, как стойко он переносит ее, и говорит себе: «Это ради Наташи!»
Генриху жалко Леонида: ведь он не может больше ходить на охоту — Николай собрал все ружья и запер в комендантской. А что, правда Леонид расстрелял бы всех фашистов? Мишка-то говорит, что нет. Но Леонид говорит, что расстрелял бы. «Больно очень будет, если я сейчас соскочу на землю», — думает Генрих. И наклоняться будет больно. И он, Генрих, тоже считает, что расстрелял бы. Может, сегодня и не расстрелял бы, а четыре дня назад наверняка бы расстрелял. Может, и половину деревни расстрелял бы…
— Тпррр, Орлик!
Осторожно Генрих поднимает ногу над крупом лошади и соскакивает. И сразу же опускается на колени — так ему почти не придется наклоняться.
Но что это? Кто-то идет по дороге.
Сабина. Девочка с большими глазами. Генрих робеет. Не будь у него этих шишек, он успел бы вскочить в седло и ускакать в лес.
Сабина босиком. Генрих медленно поднимается, спрятав букетик за спиной и делая вид, что только что заметил девочку.
— Сосновые шишки, — объясняет он, показывая на топорщащиеся карманы и рубаху.
А Сабина стоит на своих тоненьких загорелых ножках, склонив голову набок, и улыбается.
— Для Наташи собрал, — говорит он, злясь на себя за то, что оробел перед девчонкой.
— Для кого?
— Для Наташи, которая партизанка. Фашисты ее застрелили.
Девочка молча смотрит на него.
— Партизаны взорвали мост, а фашисты разозлились и расстреляли Наташу, — объяснил Генрих.
— Они расстреляли по-настоящему?
— За то, что она была партизанкой, — объясняет Генрих, снова конфузясь.
— Почему она мост взорвала? — спрашивает девочка.
— Почему? Да потому, что она партизанкой была. Фашисты хотели на танках через мост переехать, а она взяла да взорвала.
— И не побоялась?
— Нет, не побоялась. Наташа им прямо сказала, что это она мост взорвала, а фашисты расстреляли ее, и ее мать, и всех в деревне.
Оба сейчас слышат, как Орлик щиплет травку. На озере кричат нырки…
— У нее были черные-черные волосы, и, когда на них падал солнечный луч… — Внезапно Генрих умолкает: у Сабины ведь тоже совсем черные волосы.
— В деревне говорят, что ты русский шпион. Это они тебя прислали сначала сюда, чтобы ты для них шпионил.
— Так и говорят?
Генриху льстит, что о нем говорят в деревне.
— Чего только люди не болтают! — небрежно роняет он.
У Сабины маленькое узенькое личико, и там, где начинают расти волосы, — круглые завитушки. На ней выцветшее желтенькое платьице, но по швам можно догадаться, что когда-то оно было коричневым.
— Они говорят, что ты русский мальчишка.
— Я понимаю все, что говорят русские. Знаешь, как мне жалко Леонида!
Когда девочка смотрит на него в упор, он начинает конфузиться, речь его делается напыщенной.
Он лихо сплевывает и принимается ругать войну. И феодалистов.
Все это производит на девочку немалое впечатление, хотя, по правде сказать, вид у Генриха довольно смешной в огромной солдатской фуражке. Но он так ловко управляется с уздечкой, порой говоря лошади что-то по-русски и похлопывая ее по шее… Вдруг девочка замечает у него в руках желтый букетик.
— Мне-то цветы эти ни к чему! Они тоже для Наташи, — говорит Генрих.
— А волосы у нее были длинные?