…— Да, уж это была щука, скажу я тебе, Леонид!
Солдат слушал рассказ мальчика, не сводя глаз с пробок, тихо раскачивавшихся рядом с плоскодонкой.
Потом они долго молчали. В конце концов солдат спросил:
— Товарищ, кто, по-твоему, будет фашист?
Генрих подумал о фрау Сагорайт, подумал и об отце Сабины, который, когда он выносил большую скрипку из деревни, сорвал с себя значок со свастикой. Подумал о Матулле, о Бернико. Подумал и о себе, и о своих приятелях, как они гордились форменной рубашкой гитлерюгенд, как громко распевали в строю.
— Об одном человеке я могу дать клятву, что он не был фашистом, Леонид. Это дедушка Комарек.
Ближе к вечеру они подплыли к домику рыбака. В нем все еще никто не жил, семья рыбака так и не вернулась. Тем временем отсюда унесли всю мебель, сняли двери с петель, выдрали рамы, а в одной комнатке даже выломали половые доски. Вокруг домика так сильно пахло сиренью, что даже трудно было дышать.
Они загнали лодку в камыши, чтобы с берега ее не было видно.
— И ты, значит, не знаешь, матушка, кто у нас в деревне большевик?!
Матушка Грипш, держа в поднятом фартуке красные стебли ревеня, зашла в дом.
— Я женщина старая, о политике знать ничего не хочу.
— Ладно, хоть и знать ничего не хочешь, а все равно — это неправильно.
— Ишь ты! Я и кайзера пережила, и этих демократов, и Гитлера. Ну, а теперь вы тут всем заправляете…
— Не веришь ты, значит, в большевиков?
Матушка Грипш высыпала красный ревень на стол, шаркая, подошла к кухонному шкафу и достала нож из ящика.
— Будь у меня сейчас ложка сахарного песку, я бы суп из ревеня сварила, а сахара нет, значит, ничего и не сваришь.
— Принесу тебе сахару. Поговорю с Мишкой и принесу.
Генрих любил забегать к старушке Грипш. Должно быть, так и у «бабушки» было, думал он. Она так же хлопотала у печи, и юбка на ней была такая же, с разноцветными заплатками.
— Поговорю я с Мишкой. А ты вот подумай, может, ты знаешь, кто тут был большевиком? Понимаешь, пропадаем мы совсем.