Все вышли на улицу проститься со старым Антонычем. А Генрих трижды поцеловался со стариком. Прямо в усы поцеловал.
В тот же день Генрих увидел и настоящего пролетария, брата по классу и революционера. «Эй, портняжка, погоди, мне кафтан скорей скрои…» — напевал он. А сам и правда был костлявый и быстрый в движениях, как портняжная игла. Генрих и раньше встречал его и как-то видел на мосту через Хавель — с рюкзаком за спиной он спешил куда-то. Язык у него, как говорится, был без костей, и еще он очень любил петь. И действительно был портным.
— «Шей, игла, шей, игла, да здравствует Москва!» — сказал он, положив руку на плечо Генриха. Так они и шагали в обнимку вдоль деревенской улицы.
— А ты правда пролетарий? — спросил Генрих.
Ему нравился этот веселый человек. Впрочем, он и серьезным умел быть: поднимал кулак и выкрикивал: «Да здравствует Москва!»
— Никогда б не подумал, что это ты вывесил красный флаг, — говорит Генрих.
— Красный флаг… красный флаг… — сразу запел портняжка.
— Я про флаг на колокольне, понимаешь?
— На колокольне… на колокольне…
— Помнишь, тогда, когда Красная Армия вступила в нашу деревню. Тележки эти зеленые и маленькие лошадки.
— Да-да, лошадки-и-и…
— Ты его совсем один туда повесил?
— Совсем оди-и-ин…
День был чудесный, ласточки летали над крышами, и Генрих уже целый час носил при себе серебряные часики. Он завернул их в тряпочку точно так, как это делал дедушка Комарек, и завтра Мишка выточит ему ключик. А вдруг дедушка Комарек совсем недалеко отсюда? Может быть, даже в соседней деревне или через одну.
— А ты тоже в революции участвовал? — спросил Генрих портняжку-пролетария.
— Как я и говорил: на плече винтовка, в руках красное знамя!
И все-таки Генрих не доверял этому пролетарию-портняжке. Он спросил:
— Ты живешь в Гросс-Пельцкулене?
— Революционер и пролетарий нигде не живет постоянно. Он должен находиться везде — и в Берлине и в Гросс-Пельцкулене.
Вот так Гросс-Пельцкулен и приобрел своего первого бургомистра.
Он деятельно хлопотал о сдаче яиц крестьянами, об устройстве жилья для беженцев. На левом рукаве у него была красная повязка, а в бургомистерской стоял ящик с яйцами. Николай выписал ему «документ», и теперь бургомистр мог беспрепятственно разъезжать по округу. Случалось, что он исчезнет на три дня, а потом вдруг снова тут как тут: в бургомистерской раздается какая-нибудь песенка, а сам «голова» укладывает яйца в ящик.
А однажды там оказалась и швейная машинка. Ножная, с педалями. Бургомистр сидел за ней и что-то строчил, напевая.
— Да здравствует Москва! — сказал Генрих, входя.
Он увидел, как бургомистр старательно жмет на педаль и его тонкие портняжные пальцы ловко подводят материал под иглу.
Швейная машина прибыла сюда из дома лесничего: бургомистр ее просто-напросто реквизировал.
— Бернико выполнил яйцепоставки?
— Отстает.
— Классовый враг он. Можешь мне поверить. А Матулла выполнил?
— Выполнил, — ответил портняжка.
— Все равно он классовый враг, — сказал Генрих.
Откусив нитку, бургомистр спрашивает:
— Не пора ли тебе форму сшить?
— Мне?
Это была затаенная мечта Генриха — носить все солдатское.
— А ты правда мог бы сшить? — спросил Генрих.
Бургомистр встал из-за машинки и отошел на несколько шагов, присматриваясь к Генриху. А тот даже выпятил грудь. Портной взял сантиметр с машинки, а Генрих вытянул руки в стороны. Сняв мерку, бургомистр что-то записал на бумажке.
— Ты правда мне сошьешь?
— Материал нужен. Без материала ничего не получится.
— Материал достанем. Наверняка достанем.
Портной принялся подсчитывать на бумажке.
— Так — гимнастерка, так — брюки галифе… — бормотал он. — Нет, не выйдет ничего — много очень материала надо.
Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.
И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули бургомистерскую и подошли к барскому дому.
Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?