— Ты рассказывал мне про тамошнего рыбака. А что он, не вернется больше?
— Не может он вернуться, дедушка Комарек. Вы бы послушали, что Войтек про него говорил! И не поверите никогда, как он Войтека бил. И Толека.
— А озеро — какое оно, большое? Или еще меньше Гольдапзее?
— Оно немного меньше Гольдапзее, но все равно оно «карашо».
— Много на нем кувшинок растет или как?
— Много кувшинок, дедушка Комарек. И окуней там навалом. Вы и не поверите, сколько мы их там с Леонидом на удочку ловили…
Хорошо шагать рядом с дедушкой Комареком! Хорошо прислушиваться к его равномерным шагам…
— По правде, там, конечно, большинство за коммунизм, но понимаете, дедушка Комарек, в Гросс-Пельцкулене мало еще классово сознательных пролетариев…
— Но зачем ему было поджигать сарай с сетями?
— Это Войтеку?
— А теперь, вишь, сетей нет — пропали.
— Подойди я пораньше, дедушка Комарек… Да этот Войтек… Уж очень его рыбак бил.
Тепло. Попадаются лужи во всю ширь дороги. А рядом — лес, высокий, стройный.
На второй день они вышли к реке. Но еще до этого постояли и в рябиннике у простреленной машины. Нашли и пробитый пулей огромный шлем. Комарек наклонился, поднял шлем и долго рассматривал.
— Это немецкий шлем, парашютисты такие носили, — объяснил Генрих.
Дедушка посмотрел на него, легонько кивнул и бросил шлем в мох.
Реку они перешли по большому бревенчатому мосту.
А вот наконец и деревня, про которую Генрих так много рассказывал, — Гросс-Пельцкулен. Какая-то необыкновенная тишина поражает их: кажется, что люди покинули свои дома. Но вдруг лай собаки. Кто-то тихо прикрыл створку ворот…
— Сейчас, сейчас, фрау Пувалевски!
Генрих шагал по деревенской улице впереди женщин и показывал то направо, то налево и объяснял, кто где живет. Комареку он показал дорогу, спускавшуюся к озеру. Они старались держаться в тени каштанов.
— Вон там, фрау Пувалевски, вон там живет Бернико. Раньше ворота Бернико всегда стояли открытыми, как будто он раз и навсегда сдался. А теперь они были закрыты. Мальчика это удивило. Он постучал сапогом по воротам и крикнул:
— Это я, Бернико.
Еще раз стукнул и снова крикнул. Только тогда они услышали, как внутри отодвинули засов, и ворота сами раскрылись.
— Ну, Бернико, как дела?
Хозяин еще из окна увидел небольшую группу беженцев. Он стоял за занавеской и наблюдал. Узнав среди женщин мальчонку, он даже обрадовался. Даже сам себе не мог бы объяснить, почему, да и радостное это чувство продолжалось секунды две, не больше. Бернико следил за мальчишкой, как он, указывая на дома, что-то говорил женщинам. А когда он подвел всю группу к воротам, Бернико почувствовал, как в груди его вспыхнула великая злоба.
— Да какие там дела, Товарищ! Сам знаешь, какие могут быть дела.
Они подали друг другу руку.
— Ты бледный очень, Бернико.
— От радости, Товарищ. От радости. Недели две ведь тебя не было.
— Ровно двенадцать дней, — сказал Генрих.
Они немного отступили. Беженцы теснились, напирали, медленно продвигаясь во двор.
— Я поболел немного, Бернико.
Крестьянин сделал вид, что он этим глубоко огорчен.
— Ничего страшного, Бернико. Яблок зеленых объелся, вот и все.
Генриху казалось, что хозяин сегодня как-то особенно приветлив, и ему захотелось ответить тем же. Он даже подумал, не поговорить ли с управляющим Хопфом насчет голубой лошади: нельзя ли ее вернуть Бернико. Он сам бы прискакал на ней, соскочил бы с седла и, ни слова не говоря, передал бы поводок Бернико.
— Два дня меня тошнило, Бернико. А потом легче стало.
Генрих так и стоял бы и рассуждал на виду у всех своих, а теперь его еще словно дьявол под руку толкнул. Он полез в карман, как бы за табаком. Крестьянин тут же протянул ему свой кисет.
— Первая сигаретка после болезни, Бернико.
Облизав краешек бумажки, Генрих указал на Комарека. Крестьянин и его угостил своим табаком. Вернувшись, он подал мальчишке огня, и тот задымил.
Женщины, стоявшие вокруг, смотрели, как мальчишка задается и как он важно попыхивает цигаркой-самокруткой, и, должно быть, немало дивились, какую власть мальчишка имеет над этим крестьянином.
— Ну, Бернико, этот люди голодать, ферштеэн? — сказал Генрих. При этом цигарка повисла у него на губе — уж очень противен ему был табак.
А крестьянин тем временем думал: «Я ж тебя чуть не полюбил когда-то, ты мне мои лучшие годы напомнил, я ж тебя сыном хотел назвать… а сейчас убить готов!..»
Бернико стоял и улыбался.