— Так, так… Голодают, значит. Что ж, Товарищ, воля ваша. Что им вынести-то? — Голос его был даже ласков. — Кабанчик-то еще остался. С черными крапинками который. Сейчас пойду, последнего кабанчика…
«Убить ведь могу тебя», — думал он, говоря эти слова и сладко улыбаясь.
— Может, курочки две-три? — сказал Генрих.
— Стало быть, не желаете кабанчика?
— Мы к тебе по-хорошему, Бернико! Дай нам двух петушков, и вся недолга. Только по-быстрому. Скажи там на кухне… — Генрих запнулся.
Не мог он понять, почему крестьянин так громко смеется. Он видел глубокий шрам на лбу, как он поднимался и опускался, как кожа на нем натягивалась и как вдруг заалела. Смех грохотал… Генрих отлетел влево, но крестьянин снова схватил его за грудки, ударил еще и еще, и мальчик отлетел уже вправо.
Закрыв лицо руками, Генрих валился то в ту, то в другую сторону.
— И еще кабанчика вам! — слышал Генрих хриплый голос, ничего не понимая и не видя…
Фрау Пувалевски оттолкнула мужика, и Генрих сразу почувствовал, как фрау Кирш прижала его к себе. Он ничего не видел, но хорошо чувствовал, что это фрау Кирш, это ее руки гладили его.
— Ну и жри своих кур! Подавись ими! — кричала фрау Пувалевски.
Вдруг стало очень тихо.
Они идут со двора. Идут дальше по деревенской улице, идут, как будто знают, куда им идти, как будто знают цель. А старый Комарек молчит. Нет, нет, он не поднял руки, чтобы защитить мальчугана. Он-то сразу разглядел этого хозяина, сразу понял, чем это все может кончиться, но не поднял руки.
Старушка высовывается из низенького домика. Вроде бы спешит им навстречу — и прямо к мальчишке. Из кармана широкой юбки достает что-то завернутое в тряпочку и обвязанное шнурком.
— Привет тебе велели передать, — говорит она. — Мишка твой особо наказывал.
— Что с Мишкой?
— Велели сказать, что лошадь, мол, теперь твоя. Себе оставь. И фанерный чемоданчик тоже приказали передать. Мишка еще вчера вечером заходил, перед самым их отъездом.
— Уехали они?
— Ночью нынче и уехали, — ответила старушка.
Мишка и Леонид, рассказывала она, объездили все соседние деревни, его, Генриха, искали, а потом им приказ пришел сниматься и уезжать. Ночью и уехали.
— Да, родненький, домой и уехали. Война-то у них кончилась.
— И комендатуры нет больше?
— Деревня наша маленькая. Теперь вот и не знаем, не ведаем, что с нами будет…
— И Мишка, значит…
— Привет передать наказывал. Все говорил: непременно, бабушка, от меня лично передайте… И что-то с нами теперь будет!..
Тем временем они подошли к помпе. Накачали воды, вымыли руки. А мальчик развязал узелок. В нем оказались часы и маленький медный ключик к ним.
— Тикают, тикают, дедушка Комарек!
Генрих без конца подносит часы к уху, слушает, потом передает их старику, и тот тоже долго держит их около уха— слушает.
— Идут ведь! Идут, будто ничего и не было! — произносит дедушка Комарек и не может оторвать глаз от часов. «Диво-то какое, — думает он и покачивает головой, — опять часы с ключиком в твои руки вернулись…»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Первое время они все вместе жили в большой риге барского имения. И Орлик стоял тут же, рядом, и по ночам они слышали, как он с полу подбирает старую солому и долго жует ее.
— Уран ты забыл, — говорит Комарек.
И Генрих снова перечисляет планеты Солнечной системы. Больше всего ему нравится Юпитер: сколько у него лун! Вот если бы у Земли было десять лун! Или двенадцать! А Млечный Путь! А сколько солнц! Миллиарды! А сколько же должно быть тогда планет?
Вечер за вечером они говорили об этом. А Орлик равномерно пережевывал солому, и они слушали бег времени.
— Дедушка Комарек, пекарю сегодня муку привезли.
— Ну?
— Женщины говорили.
— Спи. Завтра узнаем.
— Спокойной ночи, дедушка Комарек.
— Когда, говоришь, ему муку привезли?
— Вечером. Говорят, всю ночь будет хлеб печь.
— Увидим.
— Спокойной ночи, дедушка Комарек.
Где Генрих? Генрих опять с Орликом. Любит он, когда лошадь поглубже засовывает голову в ведро, чтобы допить всю воду, даже на самом донышке. И слушать, как Орлик дышит, он любит. А какая силища в такой вот ноге! Не шелохнется Орлик, терпит, пока все копыто не вычистишь. Запах седла будил в Генрихе воспоминания, и он испытывал робкую нежность к лошади. Порою он негромко произносил какое-нибудь русское слово. Лошадь затихала, и Генриху казалось, что она поняла его и что вообще это очень умная лошадь…