Но все же они немного обрадовались и граммофону. Генрих водрузил его на скамейку и из нижнего ящичка достал несколько пластинок, потом побежал и принес трубу.
— Дедушка Комарек, здесь тринадцать пластинок с песнями и одна рождественская.
Комарек вставил ручку и завел граммофон, а Генрих долго выбирал, какую пластинку поставить первой. Иголки, правда, были очень ржавые.
Сначала долго что-то шипело, скрипело, и вдруг из громадной трубы полилась песня: «Шумит наш лес в вечернем ветерке…»
— Благозвучно, — отметил старый Комарек, снова принимаясь вертеть ручку.
Генрих перевернул пластинку.
«На озере, на озере красавица в белом платье на лодочке плыла…» — снова проскрипел старинный инструмент.
— Дедушка Комарек, а сколько у нас уже всего есть!
Старый Комарек воткнул огромную сетевую иглу в шапку и стал спускаться к воде, где была привязана лодка. Сейчас он был похож на настоящего рыбака. В камышах лежала железная верша. Да, найди он сажени три крыльевой сети, даже этой вершей можно было бы что-нибудь поймать! А так — валяется здесь без всякой пользы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Здравствуй, Отвин!
Будто время остановилось: Отвин сидит на своем валуне в тени дикой яблоньки и рисует море… Иногда он откидывает голову и долго смотрит на озеро. Генрих сразу же отмечает, что он рисует белую пенящуюся волну.
— Откуда у тебя кружка, Отвин?
Под мышкой у Генриха торчит скатанный мешок: он собрался совершить небольшой набег на картофельное поле. Уронив мешок в траву, он присаживается на валун.
— Сабина была?
Рядом с Отвином стоит красная эмалированная кружка.
— Да, как видишь, дорогой мой…
Что это с ним сегодня? Должно быть, позабыл, что он Отвин! И локти оттопыривает, когда кисть макает в красную кружку, и слова эти: «Как видишь, дорогой мой…»
— Долго она тут была?
— Полдня.
— Она на моем валуне сидела или где?
— Нет, здесь, на моем, — отвечает Отвин.
Она заглядывала ему через плечо и все говорила: «Как ты красиво рисуешь, Отвин!»
— И еще, еще чего вы говорили?
— Мы говорили о природе.
— О природе?
И о ветре они говорили, рассказывал Отвин. И как от ветра ложится трава. И как ветер подкидывает птиц на лету.
— Ветер ведь не видишь. Его не видно. Его видно по другим вещам.
— Да, правда, его видно по другим вещам, Отвин. А вы только о ветре говорили?
Оказывается, они говорили еще о свете.
— Сам свет ведь тоже не видно. Видно вещи, предметы, растения. И если нет света, то и предметы не видно. Сам свет не видишь.
— Верно, — соглашается Генрих. — А вот кошка видит, когда и света нет.
— Немного света ей тоже нужно, чтобы видеть.
— Нет, она видит без света.
— Немножко света ей обязательно нужно.
— Можешь мне поверить, Отвин, кошка — она без всякого света видит.
Так они спорят о свете.
— Вы только про невидимые вещи говорили?
— Да, про невидимые.
— А о Боге вы говорили?
— Нет, не говорили.
— Ты веришь, что Бог есть?
Подняв кисточку, Отвин откинулся назад.
— Знаешь, иногда мне хочется, чтобы он был.
— И ты молишься ему?
— Иногда молюсь. Но я все равно знаю, что его нет.
— Но тебе хочется, чтобы он был? Да, Отвин?
Генрих тоже знавал дни, когда им овладевали всевозможные желания. Желания эти были как приставучие колючки. Особенно когда он предавался воспоминаниям. Услышит он удар молота о наковальню, и так ему захочется, что-бы многое не произошло, что случилось на самом деле! Бывало, что желания даже мучили его. Но ему это даже нравилось. Они помогали ему забыть все плохое и неприятное. Вот если бы ему вдруг явилась добрая фея! Или господь Бог! Или какой-нибудь старый волшебник! Но нельзя желать слишком многого. Это ведь нескромно.
— Отвин, Отвин, — произносит Генрих, — будь ты пролетарием, ты бы и не подумал даже о Боге. Все это потому, что ты не пролетарий.
— Я знаю, что его нет, только вот если бы он был…
— Нет его. Можешь мне поверить — нет его!
Так они говорят друг с другом. Порой ветер меняет направление, и сюда долетает запах воды…
— Тебе нравится она? — спрашивает вдруг Генрих.
— Нравится.
— Скажи, она тебе по-настоящему нравится?