— По-настоящему, Генрих.
И как это он может так говорить, что ему нравится Сабина, когда он такой страшный! И волосики белые у него на руках растут! И зубы эти… И как он вообще смеет!..
— А ты, Отвин, думаешь, что ты ей нравишься?
Отвин выполоскал кисть, обмакнул в краску.
— Она говорит, что я лучше всех на свете рисую.
— Правда она это говорит?
— Вечно она могла бы сидеть на этом камне, сказала она.
— Это она только потому, что ты для нее эти картинки рисуешь. Все равно, Отвин, по-настоящему ты ей не можешь нравиться.
Отвин молчит.
— Можешь поверить мне: даже если бы она хотела, ты не мог бы ей нравиться.
Отвин молчит.
— Это она просто так говорит, что ты ей нравишься.
— Все равно я ей нравлюсь, — тихо произносит наконец Отвин.
Но Генрих примечает, что Отвин уже не так отводит локти, когда макает кисть в красную кружечку. И плечо он одно поднял, и голову устало склонил. Теперь он опять самый несчастный Отвин: сидит тут и рисует свое море…
— Я ей тоже не нравлюсь, Отвин, — говорит Генрих.
— Знаю я, что не могу ей нравиться, — говорит Отвин. — Я никому не нравлюсь.
— А со мной по-другому, Отвин. Я всем нравлюсь. А фрау Кирш знаешь как я нравлюсь! И дедушке Комареку я очень нравлюсь. И Сабине я сначала нравился, а вот когда мы во второй раз играли в прятки…
— Если б не мои зубы, я бы мог ей понравиться. Как ты думаешь?
— А чем ты виноват, что у тебя такие зубы!
— Но ты думаешь, я мог бы ей понравиться тогда, да?
Генрих так не думал, но он этого не говорит, а говорит он:
— Думаю, что да, Отвин. Если б не твои зубы, ты мог бы ей понравиться.
Они слезли каждый со своего камня и стали искать щавель. Потом, когда они лежали в траве, Отвин сказал:
— Если хочешь, я тебе покажу, где у нас картошка-скороспелка посажена.
— Я и сам знаю где. Слишком близко к дороге.
— Я залезу на насыпь — мне оттуда далеко видно — и тебе сигнал подам, если кто-нибудь пойдет…
— Нет, Отвин, давай лучше темноты дождемся.
Ребята смотрели, как солнце, спускаясь все ниже и ниже, делалось больше, а потом скрылось за темным лесом.
Но прежде чем настала ночь, в небо поднялся жаворонок и спел свою последнюю песенку.
Генрих вернулся домой поздно и, увидев у горячей печурки дедушку Комарека, вдруг почувствовал себя дома. У Комарека на коленях опять лежала эта железная верша!
Генрих опустил мешок с картошкой на пол.
Однако на сей раз Комарек не обратил никакого внимания на его слова и с каким-то заговорщическим видом сказал:
— А что ты думаешь насчет парочки угрей, Генрих?
— Угрей? — Да уж на угрей Генрих смотрел только весьма положительно. Разумеется, он-то подумал, что Комарек уже поймал угря.
— Вершей, да?
— Думал я, думал и надумал поставить ее на мелководном Губере.
— На Губере?
— Ночи сейчас такие, когда угри путешествуют.
Угрей, значит, собрался ловить старый Комарек. Это Генриху никогда бы в голову не пришло! Он сел на мешок с картошкой.
— Как вы считаете, дедушка Комарек, мы могли бы поймать сразу центнер угрей?
— Бывали у меня в жизни уловы, когда мы сразу два с половиной центнера брали. Но это уж особая удача. Ночь выдалась такая — хоть глаз выколи! А в полночь налетела гроза. И новолуние было. Гроза налетела с северо-запада, и на юге сразу запылали зарницы.
— Два с половиной центнера?
— Вся загвоздка в том, какая ночь выдастся, — сказал Комарек.
Генрих принялся уговаривать дедушку этой же ночью отправиться на мелководный Губер и поставить вершу. Но дедушка Комарек не соглашался, он хотел подождать полного новолуния. Еще дня два-три, сказал он.
пел Генрих.
Комарек сидел и слушал.
— Это тебя мама научила?
— Да, мама.
Губером называли речушку, петлявшую по лугам. На берегу — одинокая ива.
Они сидели на земле, приподнятой старым деревом. Четвертую ночь.
Время от времени они вставали и выходили на луг, а старик рассказывал Генриху о звездах.
Как-то у них зашла речь о фрау Сагорайт.
— Меня спроси — я бы ее расстрелял.
— Никогда не говори так о человеке.
— Она ж предательница — выдала Рыжего!
— Какого Рыжего?
— Рыжего с одной ногой. Я своими глазами видел, как она выдала его.
— Этого молодого парня? Что-что? Это она разве выдала его?
— Сам видел, как она стояла на улице и говорила с жандармами, потом отошла от них. Жандармы немного подождали, зашли во двор — и прямым ходом к риге. А уж когда они вышли из риги…