— Кочуя ныне по дорогам войны… — вещала фрау Сагорайт.
Ветер раздувал полы ее пальто. Генрих, сидя на чемодане, усердно кивал почти каждому ее слову — он-то находил ее речь превосходной.
— И в будущем, — продолжала фрау Сагорайт, — когда внуки спросят нас, как мы в тяжелейший для Германии и в тоже время прекраснейший для нее час…
Все давно уже привыкли к тому, что фрау Сагорайт время от времени произносит речи, и теперь, отдыхая, разговаривали о своем, увязывали поклажу. Никто ее не слушал.
«Может, ты и ошибся, — думал Комарек, — что ушел из Дубровки?» Взгляд его остановился на инвалиде, стоявшем неподалеку, опершись на костыли. Комарик впервые обратил внимание на то, что длинное зеленое дамское пальто сильно топорщится сзади. Испугавшись, Комарек подумал: «Да нет, на такое он не пошел бы! На такой риск не посмел бы пойти!» Но уж очень пальто топорщилось. А этого ничем другим нельзя было объяснить. «Бог ты мой! — думал Комарек. — Бог ты мой!»
«Надо тебе присмотреться к этому рыжему парню», — решил Комарек. Нелегкий случай! День-другой — еще ничего. Но ведь долго он не выдержит. Придется города обходить. И большие дороги. Опасней всего на мостах…
И еще он думал: «И за мальчишкой тебе надо просматривать, главное — за мальчишкой. И надо ж было им обоим пристать! И мальчишка этот, и рыжий парень…»
— Наше время — время отважных сердец… ему нужны герои, — продолжала разглагольствовать фрау Сагорайт. Неожиданно обратившись к инвалиду, она спросила: — Сколько вам лет?
Инвалид кашлянул в кулак, будто он не знал, сколько ему лет.
— Шестнадцать, — сказал он в конце концов.
— Добровольцем?
Инвалид посмотрел на нее и кивнул.
— Шестнадцати лет он пошел на фронт. Шестнадцати лет! И такое тяжелое ранение! — говорила фрау Сагорайт. — Пусть все ныне на чужбине кочующие по дорогам войны, все, все, берут с него пример…
А старый Комарек думал: «Вот насчет шестнадцати лет ему не следовало говорить. Не подсчитал он».
Снова в глубине леса разорвался снаряд. И еще один. Потом надолго все стихло.
Испуганные, они все теперь заговорили одновременно, обращаясь к старому Комареку.
— Они окружают нас! Окружают, понимаете? — говорил Генрих.
— Будем ждать еще десять минут, — сказал старый Комарек.
Было тихо, будто сама война затаила дыхание. Взоры всех обыскивали опушку леса. Хоть бы скорей эта Пувалевски подошла!
«Как ему, должно быть, больно было, когда ногу отстрелили! — думал Генрих, глядя на инвалида. — Ведь он же был в полном сознании». Генрих сам себе признался, что, если бы с ним такое случилось, он кричал бы как резаный. А как часто он принимал самое твердое решение, что обязательно будет героем! И сколько раз убеждался, что смелости ему очень даже не хватает. Ну, а может быть, этот рыжий потерял сознание еще до того, как стало так нестерпимо больно?
— Десять минут прошло, — заявила фрау Сагорайт.
Не слушая ее, Комарек сказал Генриху:
— Ты как, очень боишься?
— Я? Нет, дедушка Комарек, я ни чуточки не боюсь.
«И откуда тебе эта фамилия — Хаберман — так знакома?» — спрашивал себя старый Комарек.
— Правда не боюсь, дедушка Комарек.
— Тогда беги назад и посмотри, где она там застряла.
Впервые старый Комарек обращался к нему, и Генрих почувствовал, как у него горят щеки, — должно быть, от возбуждения и от сознания того, что он ни чуточки не боится.
— Бегу, дедушка Комарек. — Генрих бросил курточку на чемодан. — Не вернусь, пока не найду ее!
Генрих бежал вдоль опушки и чувствовал, что все следят за ним. Он пытался представить себе, что сейчас говорят о нем. И в то же время он был очень доволен собой — ведь он ни секунды не колебался, отвечая дедушке Комареку! Он все бежал и бежал, иногда поглядывая на стволы елей, черневшие рядом с соснами. «Фольксгеноссен, — скажет фрау Сагорайт, — перед вами подлинный герой. Враг уже захватил этот лес, а он один-одинешенек отважился вернуться по пройденной нами дороге войны!» Фрау Сагорайт спросит его: «Сколько тебе лет, фольксгеноссе?» Но он не сразу ответит, а откашляется и только тогда скажет: «Двенадцать, фрау Сагорайт. Двенадцать лет мне исполнилось».
Но почему так много этих черных елок в лесу?
Постепенно лес отступил вправо, и теперь Генриха уже никто не мог видеть.
Старый Комарек тем временем думал: «Может, и не надо ждать мальчонку? Ребенок он совсем, разве на него можно положиться? Да и пробьется он как-нибудь. — И тут же: — Как ты жесток к нему! Бесчеловечно так думать о мальчике! Но ведь жестоко и бесчеловечно подвергать рыжего парня такой опасности. Может быть, потому и не следует дожидаться мальчонку? Бог ты мой, и чего только эта война от тебя не требует!»