— Ты о ком это?
— Наш Готлиб, кучер из имения, он у нас настоящий пролетарий, про него рассказывал.
Больной много думал о мальчонке и о старом рыбаке. Замечал, что Генрих говорит как-то скованно, когда они втроем. И еще — что Генрих вплетает в свою речь некоторые хорошо ему знакомые слова и выражения. Однажды мальчик достал из чемодана солдатскую фуражку. И надел. И не снимал все время, пока сидел рядом со стариком и плел сеть. А то положит ее на крышку чемодана и поглядывает…
— Я не был генералом…
— Но вы были в Испании?
— Да.
— Может быть, вы нашего генерала знали?
Больной промолчал.
— Откуда у тебя фуражка? — спросил он потом.
— Это советская. Мне Леонид подарил.
Вошел Комарек. Они прервали разговор.
Пристроившись на чемодане, Генрих тихо бренчал на мандолине.
Потом опять наступали дни, когда чужой совсем не говорил, а лежал и молчал. Однажды мальчик поставил около больного миску с горячим супом, а тот даже не прикоснулся к нему.
— Это ж хорошая уха! Из красноперок, — сказал Генрих.
Ему хотелось как-то ободрить больного. Он подошел к окну и стал насвистывать «По долинам и по взгорьям». А потом, как бы разговаривая вслух с самим собой, стал ругать феодалистов.
— Во всем виноваты капиталисты, — сказал он наконец. — Пожалуйста, съешьте хоть две ложки супа, пока он горячий.
«Оставь меня в покое!» — чуть не крикнул больной. При этом он думал: «Сотни раз ты рисковал жизнью и не сожалеешь об этом. Но какой же это имело смысл для тебя самого? — И тут же он возмущался — Как это ты мог подумать такое?» Все чаще и чаще он задумывался о своей жене. Нет, зла он к ней не питал. Десять лет ведь его не было дома. И ни одного письма он не написал за эти годы. Написать ему очень хотелось, но он боялся этим поставить ее под угрозу…
Вспомнился ему при этом старый мост через Дюрансу. Большой, красивый мост. Они взорвали его. И когда все уже благополучно кончилось, пролеты моста лежали в реке и вся группа уже снова скрылась в горах, им овладело страстное желание написать жене, написать, что он цел и невредим, что он жив! Но он и тогда этого не сделал…
Он и сейчас любил свою жену. И он не питал зла к Матулле, бывшему когда-то его другом… «Какое счастье, — говорил он себе, — что никто не узнал тебя здесь и что ты, поговорив со стариком кузнецом, сразу же ушел из деревни… А может быть, лучше было бы, если б и тебя постигла участь многих твоих товарищей? И не было бы у тебя сейчас никаких проблем…»
Иногда мальчонка пытался затеять с ним разговор, но он молчал.
— Сидишь ты тут, старик, и плетешь свою сеть, — сказал он как-то ночью. — А я знал рыбака на северном берегу Дюрансы. Это река такая во Франции… — Он долго молчал. — Еще неделю у вас побуду и уйду, — вдруг сказал он. — Мальчонка-то давно с тобой?
Однажды зашла к ним фрау Кирш. Недоуменно поглядела на чужого в доме.
— Это больной. Недельку полежит, поправится и дальше пойдет, — объяснил старый Комарек.
Фрау Кирш погрелась у печурки. Снег стекал с ее туфель. Было очень заметно, что скоро у нее будет ребенок.
Неожиданно она подошла к скамейке, взяла ведро и принялась мыть пол.
А ведь правда, им даже ни разу и в голову не пришло пол вымыть!
— Потом мы испекли пряник… А потом мы принесли елку… А потом мы зарезали жирного гуся… А потом мы, все ребята, ходили из дома в дом… Мы были ряжеными и ходили из дома в дом…
— Ты тоже был ряженым?
— Я аистом нарядился, дедушка Комарек.
— Аистом?
— В белую простыню укутался и нацепил себе красный клюв, длинный-длинный.
— Как вернешься из Берлина, мы с тобой за елкой сходим, — сказал старый Комарек.
Они бегали по снегу, стучали нога об ногу — хотели чуть-чуть согреться, поджидая, когда наконец рыбу можно будет вынуть из коптильной бочки.
— Надо с фрау Кирш поговорить, может, она нам пирожок испечет.
Ох уж этот дедушка Комарек! Он и на рождество, как все вечера, сидел и плел свою сеть. Один-то раз, правда, вышел на улицу, посмотрел в сторону деревни. Да, так уж он устроил свою жизнь — ничего особенного даже не чувствовал оттого, что день за днем, день за днем сидел и плел свою сеть… Но ведь теперь было все по-другому: с ним же был малыш! А на дворе рождество… И он же хотел, чтобы Генрих ни в чем не знал недостатка! И потому-то он и решил, что ночью тайком вырежет для малыша особенно хорошую и красивую рыбацкую иглу!
Они топали по снегу и обсуждали, как это они все устроят.