Лиза подошла к стойке и заказала коньяк. Лицо актрисы сразу же оживилось, заиграло румянцем. Она выпила залпом. Лизе стало грустно.
— Ты что-то делаешь сейчас? — спросила Анастасия Юрьевна.
— Нет. Я осталась на кафедре. Работаю.
— Ну и молодец. Ну и правильно, — почему-то обрадовалась собеседница. — Целее будешь. Таким, как ты, лучше сидеть тихо, как мышка… — Актриса неточным движением поднесла палец к губам, и Лиза с ужасом поняла, что ей хватило бы и наперстка, чтобы опьянеть. — Скушают тебя, ох, скушают. Не завистники, так мужики. Но знаешь, что я тебе скажу — не давай себя сломать. Гнуться — можешь, а вот так, чтобы надвое, да еще и с треском, — нет. Не то время для таких, как мы, не то… Я вот родилась «Настасьей Филипповной», а что вижу: мелочь, дрязги, ручонки потные. Ты когда-нибудь сними что-то по Достоевскому, а? Не сейчас, а когда-нибудь. Я у тебя хоть стол обеденный готова сыграть. Обещаешь?
— Конечно, Анастасия Юрьевна. Только когда это будет…
— Ну вот когда будет, тогда и позовешь… — Тон ее стал агрессивным. — А не будет — туда тебе и дорога. Значит, родилась ты костюмершей, костюмершей и умрешь! Давай еще выпьем, если денег не жалко, конечно…
Лиза заказала ей еще коньяку.
— Теперь уходи! — сказала актриса, уставившись на рюмку.
— Простите меня… — сказала Лиза.
— За что это? — вскинула глаза Анастасия, — Я, может, у тебя только и сыграла по-настоящему. За это и сдохнуть не жалко. Но я не сдохну. Ну все, иди, иди. Я злая становлюсь, когда выпью.
Лиза поднялась. На пороге оглянулась. Актриса сидела, склонив голову, скрестив еще стройные ноги в грубоватых чулках. Лиза заметила, как по одному из них побежала «стрелка». И эта «стрелка» как будто прошила насквозь и ее сердце.
Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и сосредоточенно рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая: «Пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает — «писать». Лиза тихонько остановилась в дверях. Она смотрела на круглую пушистую голову с мягкими, как у птички, волосами. Они топорщились в разные стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки была наклонена, и это подчеркивало пухлую щечку, из-за которой почти не был виден крохотный нос. Зато были хороши длинные и по-кукольному загнутые кверху ресницы. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка обернулась, и ее лицо расплылось в неполнозубую улыбку. Лиза не могла решить, хороша ли она. Черты лица были мелкими: крохотный нос-кнопка, четко очерченный маленький рот, голубые глаза… Крупные щеки и высокий лоб, окруженный кудряшками, делали голову непропорционально большой. С минуту они смотрели друг на друга, наконец Лика наморщила лоб, пояснила: «Пля-пля!» — и снова принялась за прерванное занятие. Она «писала».
Лиза понимающе кивнула…
…Она так внезапно уехала из пансионата, раньше положенного срока, почти тайком. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Такое было ощущение, что потерял какой-то важный орган. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом. Трепыхаясь, я пытался взлететь, но только смешно и отчаянно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше ничем не привлекал меня. Я стал скучен для своих товарищей и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в город, чтобы сесть на любой поезд, идущий домой. Я надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер телефона, так как свой она не дала), и неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну — такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Видел, как она поднимается над кронами деревьев и домами, плывет по небу и медленно растворяется в сереющей дымке рассвета. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. А искать ее в институте я боялся.
Когда она вошла в аудиторию и мельком взглянула на меня, я понял, что дальше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не маялся дурью, просто решил ждать. Ждать, сколько потребуется. Я знал, что будет тяжело. Но интуитивно чувствовал: торопиться не нужно.
Сначала мне даже нравилось лелеять и культивировать свои страдания. В конце концов, я был достаточно романтичен, увлекался Блоком, романами Стивенсона и ничего не имел против, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая — реальная и осязаемая. На какие-то несколько недель мне вполне хватило воспоминания о ее осязаемости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это, как… монтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и прочно закреплю в памяти — тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на себя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и ярким отблеском на долю секунды освещает изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.