Выбрать главу

— Нет, подумают, что ты — мой папик… Люблю эту штучку… Как называется эта штучка?..

А была всё‑таки Мейбл. Догадается ли она? Будет ли задета? Будет ли задета, если догадается?

— А чем тут, собственно, — промурлыкала Каролина, — быть задетой?

И на самом деле — чем? Каролина обо всем позаботилась. Она ломала комедию, была неистово страстной одно мгновенье и потешной — в следующее. Говоря проще, она поднимала на смех всё, что могло обернуться «великой страстью», и ей это чертовски удавалось. За сутки, как она выразилась, «она выбила из меня эту дурь». Я твердил, что она бессердечная, что она Бог знает что. Я злился. Я говорил, что ее ждет печальное будущее без дома, без друзей, без любви. Она расхохоталась и швырнула в меня шлепанцем. Она сказала, что мне бы надо появиться в шекспировской пьесе, навести красные брови и отрастить бороду (и тут же издала восхитительное козлиное блеянье), а потом целовала меня и говорила, что больше любит меня, когда я малость на взводе. (И видела‑то она меня на взводе всего один раз). Я не только был беззащитен — я обнаружил, что эта новая Каролина мне нравится, и я люблю эту новую дружбу больше, чем старую… К возвращению Мейбл новые отношения уже так отладились, что Мейбл ничего не заметила, ни о чем не подозревала, и три наши жизни покатились дальше, как и прежде, пока Каролина вдруг не объявила, что у нее наклюнулась работа в Нью–Йорке. Она уехала, и три месяца мы ничего о ней не слыхали.

А потом были чрезвычайно удивлены, узнав, что Каролина открыла собственное дело: литературное агентство, и взяла в партнеры молодого француза из Гринвич–Виллиджа, которого звали почему‑то Ривьером. Она предложила стать посредником моей жены. Мейбл вежливо отказала, но пригласила к нам на субботу–воскресенье. На это Каролина ответила, что слишком занята, но предложила, если мы окажемся в Нью–Йорке, заглянуть к ней. У нее была квартира, насколько я помню, на Ист 35–ой стрит. Так совпало, что как раз тогда я собирался в Нью–Йорк по делам и, садясь через две недели в поезд, послал Каролине телеграмму, чтобы мы встретились и поболтали, если возможно. Я, честно говоря, сам не знал, чего ждать, но думал, что у нашего романчика возможен рецидив: в каком‑то роде это и случилось. Когда мы встретились среди мраморных колонн вестибюля отеля «Бельмонт» и присели на красном плюшевом диване с золотом, я сразу же, как и в тот раз, оказался во власти ее острых и восхитительных чар. И она (как рассказала мне позднее) ощутила не только возрождение чувства, но и новую глубину. В общем, именно тогда она стала строить из меня своего отца, вернее отца–исповедника; конечно, к этому примешивались и все другие чувства. Что же до меня, то я снова влюбился, но странным и неподдающимся анализу образом. Было ли мне жаль ее? Возможно. Во всяком случае, я сразу же заметил в ней изменение, которое меня расстроило и огорчило! Она стала еще красивей, старше, нежнее, мягче, но при этом — может быть, я всё же ошибался? — каким‑то неопределимым образом дешевле.

Гринвич–Виллидж или Нью–Йорк уже отметили ее своей печатью.

— Ты стала сильно мазать губы, — заметил я.

— А на брови ты обратил внимание? Я их выщипала.

— Бога ради, зачем тебе эти туфли из змеиной кожи, настоящие пчелиные мокасины?

Она поиграла передо мной точеной ножкой и со смехом ткнула в голень.

Я был восхищен ее туфлями, платьем, шляпой, перчатками и воспользовался случаем ущипнуть ее за мизинчик. Внезапно нас одолело то же безумие, которое обрушилось в Нью–Хейвене, но всё же было отличие. Пока мы вели легкий трёп за обедом, за бутылкой плохого вина, во мне нарастала неотвязная меланхолия, нота отчаяния, даже трагедии. Ведь она, несомненно, была несчастлива и находилась в замешательстве, напоминая потерявшегося ребенка. Даже когда она смеялась — как всегда, часто — в ней была какая‑то уклончивость, зыбкость, будто она избегала чего‑то; она пристально смотрела мне в глаза и тут же отводила взгляд, шутила и через мгновенье напряженно сдерживала дыхание. Агентство ее, говорила она, процветало, а партнер — просто очаровашка, она повстречалась с ним на вечеринке.

— Ты его любишь?

— Да брось! Ты же знаешь, как я отношусь к любви — одно притворство.

— Но в кого‑то ты ведь влюблена. Я вижу.

— Что, я на красных крыльях летаю? Или глаза у меня, как звезды? Слушай, ты — ходячий анекдот. Где твоя рыжая борода?

— Сбрил. А всё‑таки ты несчастлива.

— Нет, но мне страшно!.. Возьмем такси.

Квартиру, оказывается, она снимала у Ривьера, который «ошивался где‑то в Виллидже». Всё еще валялись какие‑то его вещи: плащ, пара шляп, подставка с грязными курительными трубками, футляр от скрипки.