Оппаньки.
— Та-ак, и когда у нас встреча? — будь я проклят, если не использую хоть малейший шанс отговорить его.
— Через два дня, в Териоках. Обеспечивают финские товарищи и ребята Никитича.
— Хорошо, — я поднялся со ствола и повернул в сторону дачи. — Но за это вы мне кое-что должны.
— И что именно? — с удивлением спросил Савинков, раньше за мной такой меркантильности не водилось.
— Видите ли, Крамер, моя жена до сих пор не в курсе моего конспиративного альтер эго, она считает, что я просто ваш курьер.
— Смешно, право слово.
— Вот мне и нужно, чтобы вы представили меня, скажем, членом московского комитета.
— Ну, это самое простое, — усмехнулся визави и мы двинулись к даче.
***
Наташа выгнулась, сжала меня бедрами, с легким всхлипом покачнулась, опираясь на наши руки со сплетенными пальцами, и медленно опустилась мне на грудь. Я высвободился и гладил ее по распущенным волосам и спине, целуя в макушку и сам возвращаясь с седьмого неба.
Через несколько минут мы отдышались и Наташа, продолжая сидеть на мне верхом, снова поднялась и обличающе уставила на меня палец.
— Значит, Сосед? Член Московского комитета? — веселые бесенята прыгали в ее глазах.
— Он самый. А ты, значит, Зайчик? Ну что же, будем знакомы, товарищ Зайчик, — я попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но Наташа уперлась.
— А еще какие тайны у тебя от меня есть, кроме конспиративных?
Я пожал плечами, насколько это было возможно в моем положении. Ага, так я все и выложил. Может быть, как-нибудь… потом… или вообще никогда.
— Послушай, есть вещи, которые я у тебя не спрашиваю. И есть вещи, которые я тебе не расскажу, пока не придет время. Вот что-нибудь другое — пожалуйста.
— Другое? Хм… Что такое зеленка?
— Какая еще зеленка? — вот умеют женщины делать внезапные повороты в разговоре!
— Которую ты требовал подготовить перед шквалом.
Вот же въедливая какая, пожалуй, на медицинские темы дома лучше не разговаривать, ляпну еще чего-нибудь — допросов не оберешься. Но про зеленку, конечно, надо рассказать, лучший же друг моего детства, наравне с мазью Вишневского, без нее покорение велосипеда, заборов и деревьев в округе могло иметь гораздо более печальные последствия.
— Раствор зеленого анилинового красителя в спирте, очень хороший антисептик.
— Какого именно красителя? — деловито спросил наш семейный медик, похоже, ее совершенно не смущало, что она сидит голышом на таком же раздетом муже.
— Он так и называется, бриллиантовый зеленый, точнее не знаю.
— И тебе про него рассказывал, разумеется, все тот же доктор Уайт в Калифорнии?
Никогда Штирлиц не был так близко к провалу.
— Нет, бомбейский брамин-йог Иоканаан Марусидзе, любимец Рабиндраната Тагора.
— Ах ты! — маленькие кулачки замолотили по моей груди.
Я перехватил ее тонкие запястья, повалил на себя и поцеловал в губы.
— Все-все-все, забьешь как мамонта! Давай спать, а то я уже еле языком ворочаю.
***
Деревянный вокзал Терийоки выглядел, как несколько составленных вместе светлых домиков и был, так сказать, транспортным хабом для поселка, раскинувшегося на восемь верст между железной дорогой и заливом. До Питера всего сорок километров, поезда идут каждые полчаса, действуют финские законы. Неудивительно, что тут, среди садов и сосен облюбовали дачи столичные интеллигенты и чиновники и что именно сюда, вплотную к главному городу империи, выдвинуло свои передовые базы подполье.
На вокзале меня встретил молчаливый молодой человек в летнем канотье с синей лентой и галстуком в мелкую голубую полоску — точно такими же, как и у меня, ответил на пароль и предложил доехать до места на извозчике.
— Далеко ехать?
— Километра три.
До назначенной встречи был еще почти час и я решил пройтись и не прогадал. Яблони уже отцвели, но каждая дача утопала в деревьях, кустах и цветах, словно соревнуясь, где сад пышнее. Деревянные строения были на любой вкус — от самых обычных домиков до роскошных вилл в несколько этажей, с флигелями и службами, однако все они неуловимо отличались от привычных мне дач в Сокольниках да и вообще под Москвой. Где-то дома были с претензией на архитектуру, где-то просто год от года пристраивали крылья, мансарды и веранды, превращая цельный дом в нагромождение кубиков. Так и шел сорок минут, разглядывая чудеса финского стиля и гадая, где тут живут Репин, Менделеев или Павлов.
В просветах было видно спокойное море, вода тут почти не соленая, чистая и свежая, волн нет, искупаться бы…
Явка была устроена в двухэтажном доме с широкими белыми наличниками, принадлежавшем местному финскому активисту Уотинену. Впрочем, кем, как не активистом быть в девятнадцать лет?
В холле с плетеных стульев встали и загородили дорогу еще два молодых человека и допустили нас к лестнице на второй этаж только после ритуала с паролем и отзывом.
Провожатый миновал беленую печь-голландку с чугунными дверцами, открыл дверь, и сказал:
— Вот, Георгий Аполлонович, это товарищ Большев.
Навстречу мне с кресла поднялся худощавый темноглазый брюнет со смуглой кожей, в черной рясе с крупным наперсным крестом. Было в нем что-то неуловимо итальянское, эдакий Гарибальди в молодости.
Он двинулся навстречу и, даже не подав руки, вперил в меня загоревшийся взгляд.
Ну, это даже не интересно, я не в гляделки играть ехал, но раз хозяин так хочет — нате, у нас в школе только ленивый не умел смотреть прямо в переносицу строгому завучу так, чтобы нельзя было поймать глаза.
Через полминуты, видя, что его прием не срабатывает, Гапон отвел свои буркалы и очень просто и душевно поздоровался.
— Очень рад вас видеть! — начал он с заметным украинским акцентом и наконец-то пожал мне руку.
— Добрый день! — кивнул я, высвобождая ладонь.
— Как вас по батюшке величать прикажете?
— Мирон Опанасович, — решил я выбиться из образа.
— Так вы теж з хохлив?
— Нет, это конспиративное имя.
— От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? — перешел он обратно на русский.
— Да пожалуйста, — курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались “интересными”, в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.
Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.
— Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания! Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в “Собрание", мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… у нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!
— Может, заняться пока организацией, — перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, — переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем, изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.
— Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.
— Но их можно изложить и без шествия, — вклинился я в этот поток еще раз. — Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.
— Пусть! События надвигаются и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! — горячо возразил Гапон.
— Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, — попытался я охладить его пыл. — Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.