Вечером многотысячная демонстрация подошла к таганской тюрьме, окруженной войсками и потребовали освобождения политических заключенных. На место прибыл исполняющий должность губернатора Джунковский и под давлением толпы выпустил поначалу полсотни, а потом еще сотню арестованных, не помогли ни войска, ни собравшиеся поодаль группы черносотенцев.
А вот в тихой торговой Твери “патриоты” наоборот, сумели навязать свою власть — сначала пытались ворваться в городскую управу, потом на глазах полиции и драгун подожгли ее, выбежавших из горящего здания земцев били чем попадя, кидали в них камни… Двадцать пять человек попали в больницы, про убитых точных данных нет, “истинно русские” при полном попустительстве полиции устроили ликование по всему городу и запугивали всех, кто им подвернулся.
В пролетарских центрах Союз русского народа ограничился большими митингами, на которых упирали на то, что все еще только начинается, а в Киеве и многих городах черты оседлости шествия с красными знаменами и бантами привели к серьезным столкновениям с черной сотней, стрельбе, киданию бомб, а дней через десять по России прошла волна погромов.
***
— Кто? К кому? — удивление сотрудника черносотенной редакции было столь велико, что он и не пытался его скрыть. — Подождите, я доложу…
В университетскую типографию на Страстном я пришел по обыкновению пешком — полчаса по бульварам и я у двухэтажного дома с колоннами в стиле московского классицизма. Нужна мне была не сама типография, а редакция “Московских ведомостей”, а еще точнее, ее глава Владимир Грингмут, монархист и русский националист немецкого происхождения.
Внутри все выглядело стандартно для газеты — в большом зале несколько островков из составленных по четыре стола, за которыми строчили репортеры и фельетонисты, бросая на меня заинтересованные взгляды, высоченные, в потолок, полки с множеством ячеек, шкафы-картотеки, парочка бюро, деревянные панели на стенах…
— Кто? Ко мне? — раздалось из неплотно прикрытой двери в кабинет и далее решительное, — Проси!
Действительный статский советник Грингмут выглядел солидным московским барином — в меру упитан, брит налысо, при непременной бородке, со складочкой между бровями над крупным носом. Под стать ему был и кабинет со здоровенным (и как его сюда вообще затащили) дубовым столом и тяжелыми креслами.
— Чем обязан? — не слишком приветливо начал Владимир Андреевич.
— Добрый день, я бы хотел поговорить о совместном заявлении.
— О совместном? Вы же этот, конституционный демократ, — с отчетливой брезгливостью выговорил редактор.
— Гораздо, гораздо хуже. Я социалист, сионист и почти анархист. Но я считаю, что у нас хватает общего и мы вполне можем договориться.
— Что общего может быть у…
— Например, всеобщее начальное образование, — перебил я начавшего заводится монархиста.
— Этого слишком мало. Вы желаете парламентаризма, а это означает власть безответственных говорунов и демагогов!
— Полностью согласен. И это наш второй общий пункт.
— Погодите, вы что же, против созыва Думы? — помнится мне, была поговорка “удивил — значит, победил!”
— Думу созовут, хотим мы того или нет. Но вот буржуазный парламент, где депутаты голосуют не по велению народа, а по решению партий, мне не нравится.
— А местное самоуправление? Как с ним?
— Целиком и полностью за него. И это уже три.
— Хм. Но вы же поддерживаете евреев, вы же сионист?
— Сионист. Только я поддерживаю не евреев, а их переселение в Палестину. Разве плохо будет, если евреи переедут в свое собственное государство и будут там жить по своим законам?
— Неожиданная точка зрения. Но вряд ли туда переедут еврейские банкиры, сосущие жизненные соки России.
— Ну так это и наши враги тоже. Только не потому, что евреи, а потому, что финансовые капиталисты.
— Ну да, вы же социалист, — саркастически проскрипел Грингмут, — вы за то, чтобы все имели одинаковую работу и одинаковый заработок.
— Чушь собачья, уж простите за резкость. Нет, наверняка есть какие-нибудь дураки и среди социалистов, считающие уравниловку благом…
— Как? Как вы сказали? Уравниловку?
— Да, когда всем одинаково плохо. А нужно, чтобы всем было хорошо.
— Я, с вашего позволения, использую это слово?
— Да бога ради! Я патентую изобретения, а не слова. Так вот, уравниловка экономически неэффективна.
Грингмут медленно кивнул.
— И в том, что Россия не должна зависеть от поддержки иноземных держав, мы тоже сходимся.
— Хорошо, так о чем же вы хотите заявление?
— Я думаю, Владимир Андреевич, вы согласитесь, что страна стоит на пороге больших потрясений.
— Да, внутренние и внешние враги России поднимают явный бунт против царя, и это может закончится большой кровью.
— Вот именно крови и хотелось бы избежать. А в условиях, когда с одной стороны малообразованные рабочие, а с другой невежественные охотнорядцы, любая искра может привести к столкновениям, как это недавно случилось на Триумфальной. Я знаю, что вы ратуете за мирные и законные средства борьбы и если такое заявление спасет хотя бы нескольких человек, нам зачтется, — я ткнул пальцем вверх. — Вот, ознакомьтесь, это черновик.
— … имея принципиально разные взгляды… сходимся на недопущении кровопролития… — начал читать вслух Грингмут, — всякий, кто борется за известную идею… не будет убивать… да будет стыдно тому, кто подумает поднять братоубийственную руку против своего врага… позорное пятно на свое дело… Неплохо, но надо кое-что добавить. Например, что идущий на убийство тем самым расписывается в том, что не верит в торжество своей идеи. И еще, пожалуй, что действительно жизнеспособная идея может орошаться кровью только своих приверженцев.
— Конечно. Думаю, дня за три мы согласуем текст, а потом опубликуем его и в легальных, и в нелегальных газетах.
***
Москва встретила сахалинского героя патриотической толпой, а городская управа принялась сразу таскать Медведника по банкетам и митингам. Егор выступал с речами, особенно упирая на то, что партизанское движение было инициативой снизу, тонко намекая что власти остров, мягко говоря, профукали.
После недельного вихря встретились и мы — Жилищное общество преподнесло “освободителю Сахалина” квартирку в Марьиной роще, на которую москвичи собрали по подписке.
— Ну, с возвращением, все получилось! — поздравил я сильно повзрослевшего и посуровевшего Медведника.
— Да-с, господин прапорщик, позвольте вас обнять! — присоединился Красин, улыбаясь во все тридцать два зуба.
Тренькнул дверной звонок, в квартиру ввалился ночной сторож. В недавно введенной темно-синей форме с нашивкой десятника и буквами “М.Ж.О.” на спине, да еще с унтер-офицерскими усами Савинков был неузнаваем.
— Здорово, молодец! Орел! — похлопал и он Медведника по спине.
Егор вяло отмахивался — и умаялся, и пережить ему на Дальнем Востоке пришлось много. Даже мне, повидавшему немало крови на экранах, к видео с казнями заложников, было не по себе от привезенных фотографий со зверствами японцев, что уж говорить о нынешней публике. Ничего, ничего, встанет еще Порт-Артур кое-кому поперек глотки. Главное — Маньчжурию сохранили и дорога полноценно работает, хоть и до Владивостока.
— Что дальше делать думаешь?
— Пока не знаю. Меня вон, в Петербург тащут, чуть ли не сам император будет “Георгием” награждать.
Мы переглянулись — похоже, все может получиться даже лучше, чем планировалось.
— Удачно, Исполком хотел предложить тебе стать офицером.
— Зачем еще? Я и так навоевался, — поморщился Егор.
— Нам очень нужны люди с военным образованием, да еще с авторитетом в армии.
— Да кто меня в училище примет?
— Пусть только попробуют не принять! — ернически заявил Красин и вытащил составленную Муравским справку. — Вот, смотри: “Прапорщики, удостоившиеся получить орден Св. Георгия, одновременно с сим могут быть за боевые отличия производимы в подпоручики, корнеты или хорунжие и в таком случае они получают право на дальнейшее производство в чины как в мирное, так и в военное время, не обязываясь держать офицерского экзамена”.