Лятошинский пнул Митяя и показал на одетого с претензией человечка, что-то черкавшего карандашом в книжечке.
— Шпик небось, ораторов переписывает.
А говорящий все не унимался.
— Нельзя забывать, что лозунг восстания уже дан, восстание уже начато! Упуская сегодня удобный случай, мы оказывается виновным в непростительной бездеятельности и пассивности, а это позор для всякого, кто стремится к свободе не на словах, а на деле! Решительность, энергия, немедленное использование всякого подходящего момента — таков сегодня первейший долг революционера!
— Москва большая, откуда сил на нее взять? — перебил его скептический голос из зала. Митька присмотрелся — это явно был человек постарше, лет двадцати или двадцати двух, с гладкой бородкой, не поймешь, то ли недостаточный студент, то ли зажиточный мастеровой.
— За нами поднимется весь народ и мы сметем самодержавие! — припечатал взмахом руки гимназист под одобрительное гудение зала, четверть которого составляли курсистки и гимназистки.
— Народ это хорошо, но в городе две гренадерские дивизии, тридцать тысяч солдат! — гнул свое бородатый.
— Разагитируем! Желающие отправится в казармы могут записываться в комитете на втором этаже!
— А подкрепления привезут? Гвардию из Питера? — на неверующего уже начали шикать, по залу поплыли шепотки “Провокатор!”
— Дружинники железнодорожных мастерских захватят вокзалы, чем предотвратят доставку войск!
Бородатый только махнул рукой и пошел пробиваться на выход, следом за ним вышло еще несколько человек.
Революционные речи, наэлектризованное собрание, присутствие девушек и общий энтузиазм будоражили кровь и Петька предложил проверить, куда делся бородатый “провокатор”. Они с Митяем вывалились из зала в предвкушении погони, поимки, разоблачения и лавров от революционных товарищей, но делся он совсем недалеко — стоял тут же в коридоре у окна и о чем-то резко говорил с десятком реалистов, студентов и гимназистов. Где-то внизу пели “Марсельезу”, чуть подальше еще одна группа передовой молодежи, озираясь и напуская на себя таинственность, хвасталась револьверами и спорила, какой лучше.
Ребята было сунулись посмотреть, но в аудитории раздался гомон, распахнулись двери, выскочил писавший в книжечку, ему вслед раздалось “Держи шпика!” и повалила толпа. Пока Митька сооображал, что делать, Лятошинский рванул наперерез и успел поставить подножку, тип грохнулся, на него тут же насели и под девичий визг скрутили.
Из соседней комнаты появился молодой человек с решительным взглядом серых глаз.
— В чем дело? — по тому, как он задавал вопросы, вернее, даже по тому, как на них отвечали, стало ясно, что это кто-то из руководителей.
— Шпика поймали! — загомонила молодежь.
— Кто таков? — сероглазый подошел к пойманному.
— Репортер, — ответил тот, пытаясь выпутаться из державших его рук. — В “Московском листке” служил, сейчас на “Известия” работаю. Да пустите же!
— Отпустите, никуда он не денется.
— Благодарю, — репортер принялся приводить в порядок раздерганную и помятую одежду и продолжил объяснения. — Можете справиться у господ Гиляровского и Дорошевича, они знают меня лично.
Дальше смотреть было уже не интересно и только что гордившийся перед девчонками ловкой подножкой Лятошинский предпочел отойти в сторону, где на дверь соседнего класса вешали бумажку “Штаб восстания” и куда, закончив с репортером, двинулся сероглазый, но остановился на полпути.
— Надо, товарищи, какой-нибудь караул на входе организовать и проверять приходящих, а то черт знает что такое, мы восстание готовим, а тут кто ни попадя шляется! — он откинул прядь волос с высокого лба и Митяй успел заметить, что на мизинце не хватает одной фаланги.
— И срочно печатать прокламации о переводе всеобщей забастовки в вооруженное восстание, печатать везде, где только можно и распространять как можно шире.
— Вы бы лучше штаб перенесли, — подошел от окна бородатый, — тут же от Покровских казарм пять минут бегом! На Пресню, что ли, под защиту дружин.
— Сами разберемся, — неприязненно зыркнул сероглазый, но снизошел до объяснений. — Тут связь лучше.
— Ага, через полчаса обо всем будет известно в градоначальстве. Не удивлюсь, если уже сегодня Дубасов объявит город на положении чрезвычайной охраны.
До Сокольников Митька добрался уже в сумерках и, разумеется, получил втык и требование рассказать, где был и что видел.
— Да сколько там в казарме войск! — выпалил Митяй, когда Михаил Дмитриевич слово в слово повторил бородатого.
— Кстати, сколько? Вот вы, товарищ инсургент, знаете, каковы силы противника?
— Два полка, Екатеринославский и Самогитский! — бодро отрапортовал Митька, сам узнавший об этом только сегодня.
— А численность? То-то. И не два, а полтора — часть Екатеринославского в Кремле квартирует. И на Пресне точно было бы безопаснее, и дружины, и фабрики дядьев и дедушек.
— Каких еще дедушек?
— Этот твой, без мизинца который — Тимофей Алехин, племянник Прохорова, владельца Трехгорной мануфактуры, эсеровский боевик. Да-да, а ты как думал, оружие у рабочих дружин из воздуха взялось? Вот смотри, — продолжил Михал Дмитрич, — есть стачечный штаб, Московский Совет рабочих уполномоченных, бастуют уже свыше трехсот тысяч человек. Но в бой Совет не рвется, а московским промышленникам надо вывернуть так, чтобы питерским конкурентам показать, что с Москвой необходимо считаться. Значит, что? Значит, непременно нужно восстание, а для него — свой собственный штаб, с баррикадами и прокламациями. А что при этом пропасть народа побьют, неважно, речь-то о деньгах, а не о людях.
Целый день Митяй разрывался между умом и сердцем — головой он понимал, что Михал Дмитрич прав, что всеобщей забастовкой можно добиться многого, но всем своим существом рвался туда, на Чистые пруды. Назавтра из города пришел Терентий и рассказал, что кроме дневных шествий с красными флагами, ночью были сделаны налеты на оружейные магазины, из которых вынесли все огнестрельное. Не везде прошло удачно — два магазина сгорело, один отстояли владельцы и полиция, но теперь у революционеров появились не только ружья и револьверы, но и “охотничьи” карабины под армейский патрон, правда, не мосинки, а манлихеры и маузеры, поскольку продажа русских винтовок и огнеприпасов к ним была под запретом.
На третий день забежал Петька с новостями, что в городе введено чрезвычайное положение, на завтра назначено главное заседание штаба и зовут всех сочувствующих. И наутро Митька, как только стало возможно, рванул к Фидлеру.
В училище мало что изменилось, разве что на входе появился караул — гимназисты с ружьями, изо всех сил державшие себя решительно и серьезно, особенно перед девицами. И несколько десятков эсеровских боевиков и дружинников с фабрик, кое у кого за поясом в открытую торчали револьверы.
Встретивший его Петька взволнованно сообщил, что ночью в городе полицией схвачены члены штаба Марат, Леший и Лидин. В воздухе носились слова “товарищи”, “восстание”, “долг революционера”, все были воодушевлены, а уж когда из двери с листочком “Штаб” вышел Алехин и прокричал, что в ответ на аресты принято решение о начале восстания, началось что-то невообразимое.
Но Митя вдруг вспомнил читанные книжки о революциях 1848 года и о Парижской коммуне и с удивлением понял, что здесь творится такое же брожение и неразбериха — очень много высоких слов, решительности и маловато организации, никто даже не позаботился свести собравшихся в отряды или выставить наблюдение, что вышло боком уже через полчаса.
— Солдаты! Солдаты! — раздалось снизу и все, кто мог, кинулись к окнам, выходящим на Лобковский и Мыльников переулки. На брусчатке, в некотором отдалении, строились поперек улиц две или три роты, за их спинами маячили городовые и двигались запряжки с пушками.