Открыли коробку и увидели большой осколок, напоминавший по форме разрезанный в длину огурец. Он ударил плашмя и так повредил все три диска, что они были теперь непригодными.
Только что я видел испуганные глаза Степы, а теперь они смотрели вроде бы по-другому — гордо. Убедившись, что пробитые осколком диски не годятся, он сказал:
— А ты советовал мне брать только одну коробку… Ну, что бы мы теперь делали? Вот что значит на войне запас.
Самолеты улетели. Мы вышли из леса и увидели изъязвленную бомбами землю, поваленные деревья с ободранными сучьями, которые торчали, как кости при открытых переломах.
От бомбежки немного пострадал Донец — два маленьких осколка пробили валенок и неглубоко вонзились в тело. Мой друг легко снял наконец-то свободный ему валенок, подтянул штанину ватных брюк и ногтем мизинца выковырял из кожи два, размером с горошину, шершавых осколка. Из ран потекла кровь, но Степан туго забинтовал их, и мы вышли на опушку леса.
Там сидели на снегу три бойца, раненные осколками бомб. Двое — в руки, а третий — в плечо. Командир взвода выделил одного провожатого, и тот повел раненых назад, искать медсанбат. Степан показал Андрюхину искореженные осколком диски. Командир, убедившись в том, что они непригодные, приказал забрать с собой патроны, а коробку с дисками — бросить.
Шли мы быстро, и Степан, тяжело дыша, сказал:
— Побывавшие в боях говорили, что самое страшное у немца — это мины. Осколков от них — что листьев в осеннем саду! Спастись просто невозможно. А мы сколько пробыли на чердаке, сколько фриц швырял мин — никого из нас даже не царапнуло. Но один налет самолетов — и уже есть раненые… Да и тебя чуть не стукнуло! О себе я не говорю: это не ранение, а так себе, по фронтовой мерке — укус комара.
— Военное счастье, оно — наш спутник. Один — еще на марше далеко от фронта, получает ранение, попав под бомбежку, а другой — с первого дня войны в окружении смерти, но уходит от нее.
— Так-то оно так, но счастье на войне — это случайность, верить в него не стоит.
— Опять ты о том же… Нельзя так, Степа! Верь хоть бы в случайное счастье!
Степан ничего мне не ответил: то ли потому, что не хотелось снова возвращаться к той же теме, то ли потому, что мы очень быстро двигались. Настолько быстро, что тяжело было говорить.
Шли мы так еще километра три-четыре. Затем свернули в густой хвойный лес, принаряженный зимой. Казалось, каждое дерево, как и каждый боец, натянуло на себя белоснежный маскхалат.
— Здесь будем до ночи, — сказал командир взвода. — Рядом — немцы, костров не разжигать.
Когда стемнело, мы вплотную подошли к деревне и залегли. На белом снегу, в белых маскхалатах, фашисты нас даже с близкого расстояния не смогли бы заметить. Справа строчил немецкий пулемет, взлетали ракеты. В деревне было сравнительно тихо, только изредка — видимо, часовой — постреливали в нашу сторону трассирующими пулями. Казалось, что летят они медленно, и от них даже можно успеть уклониться…
Командир взвода приказал мне и Степану подползти поближе к деревне и открыть массированный огонь. Правее нас двинулись туда же и остальные бойцы.
Метрах в ста от околицы напоролись мы на колючую проволоку, она была туго натянута в три ряда, да еще крест-накрест, так что напоминала собой на фоне снега нотные строчки. Но встреча с проволокой была заранее предусмотрена, и Степан, достав из сумки противогаза кусачки, сделал проход.
Поползли дальше. И тут я почувствовал боль на тыльной стороне ладони правой руки. Снял варежку и увидел широкую темную линию: оказывается, острым концом колючей проволоки я распорол себе руку.
Вот уже хорошо виден крайний домик деревни. Ставлю пулемет на сошки, быстро ложусь в снег, беру на прицел окно дома и посылаю длинную очередь. Хотя я и привинтил пламегаситель на конец ствола, все же ночью далеко видны языки огня, вырывающиеся из ствола пулемета! Как только я принялся за дело, сразу же послышались глухие выстрелы винтовок, из которых стреляли наши бойцы.
Выпустив, наверное, десятка два пуль, я сделал передышку. И в это время из окна дома застрочил немецкий пулемет. Он стрелял впустую, пули только изредка пролетали над нашими головами. Большинство же их тенькало то справа, то слева.
Я снова послал в окно порцию свинца. Немцы замолчали. Степан подал мне второй диск, я быстро вставил его и снова застрочил. Теперь уже бил в окна этого и соседнего дома, что стоял через дорогу: оттуда стреляли вражеские автоматчики. Работал я, не жалея патронов, и вот вставил третий диск.