— Как так неверное? Ты что, не признаешь его мастером стрельбы?
— Признаю. Да, он мастер, замечательный стрелок. И все же «сверхметкий» — это, Коля, бессмыслица! Так утверждает Максим Горький, который однажды заметил, что говорить «сверх» нельзя. Это — несуразица. Можно сказать меткий, но сверхметкий — никак. А Горький в этом деле, сам понимаешь, для всех нас непререкаемый авторитет.
— Ладно, авторитет, — вяло согласился Ляшенко. — И все-таки слово «сверхметкий», мне кажется, больше говорит, чем просто «меткий»! Но спорить с тобой не стану, если уж ты на самого Максима Горького ссылаешься.
И вторую, и третью ночь рота находилась на том же рубеже. Днем, чтобы немцы нас не обнаружили, никто даже головы не поднимал из своей снежной конуры. Питались два раза в сутки — рано утром, когда еще было темно, и вечером: повар и старшина доставляли нам сухари, суп в термосах, табак.
Если суп был горячий, мы готовы были целовать и старшину, и повара. Если же холодный, то «угощали» повара доходчивым набором слов, среди которых были и бог, и крест, и японский городовой, и даже безвинная святая дева Мария.
На третью ночь пошел снег, мороз придавил еще сильнее, и как мы ни вытанцовывали, как ни приседали, невозможно было согреться. Степан лежал на мягкой постели из снега и, вспоминая мирные дни, говорил:
— Предложили бы мне до войны: вот мешок денег. Хочешь их получить — иди в степь и там, в снегу, поживи с недельку. Да и дня не захотел бы! А тут вот лежишь, мерзнешь и воспринимаешь все как должное…
Ночью повалил снег — крупный, лохматый. Шел он целые сутки. Казалось, небо разверзлось, и посыпался вниз, как из перины, снежный пух.
Чуть-чуть рассвело. Я встал, посмотрел направо, налево и не увидел ни одного нашего бойца: всех их укрыло белым одеялом.
Но вот справа ожил сугроб, стал медленно подниматься. То выбирался из-под снега наш ротный запевала Константин Кузнецов, слесарь из Горького, «старик», который из днях отметил свое сорокалетие. Мы называли его стариком по праву: ведь ему одному больше лет, чем Степану и мне, вместе взятым,
И слева ожил сугроб — то мой земляк и друг Гавриил Шевченко дал знать, что он жив, здоров…
Просыпались и другие бойцы. Стряхнув снег, они сражу же ложились на «нагретую» за ночь снежную постель, пушистую, мягкую: ни прыгать, ни приплясывать уже нельзя — становилось всё светлее и светлее.
Пролежали весь день. Немцы не стреляли. Мы тоже молчали. К кончу подул ветер, заиграли змейки поземки.
Стемнело. Теперь нам ни поземка, ни падающий с неба снег не страшны — мы все в движении: греемся! Только к середине ночи заметили силуэт человека, шедшего к нам. Это был писарь роты, который доставил приказание сняться с рубежа и следовать назад, в лес, что за сгоревшей деревней.
Взводный тут же выстроил нас, пересчитал: боялся, чтобы кого-нибудь уснувшего вдруг не оставить. Но все были на месте. Шли через сожженную деревню. Ударил запах гари. Кругом виднелись лишь дымоходные трубы. У одной сгоревшей избы сидел на пепелище большой пес и так жалобно выл, что сердца наши похолодели.
— Обычно так воют собаки на какую-нибудь беду,— сказал Кузнецов. — Но какая еще большая, чем эта беда, может случиться?
Мы уже были за деревней — вернее, за бывшей деревней, но ветер все еще доносил до нас тоскливый вой совершенно одинокого пса.
Через час рота была в лесу. Пренебрегая известной мудростью — завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу, — мы плотно поужинали горячим фасолевым супом. Ну а врагу мы приготовили другой ужин: патроны, которыми набили диски, подсумки, которых набрали про запас в вещмешки.
И снова — «шагом марш»! Впереди — командир роты лейтенант Чуклин, с задумчивыми голубыми глазами, вздернутым носом, запавшими щеками. Выбрит до синевы. Когда только он успел? И, главное, как он мог так тщательно выбриться в абсолютно темном шалаше? Спортивного телосложения, сильный, выносливый, он одним своим внешним видом демонстрировал недюжинную силу и закалку.
За ним устало шагал командир взвода младший лейтенант Андрюхин. Тому было не до цирюльни: дни и мочи коротал он вместе с нами в снежном окопе. На его лине росла густая медная щетина. Глаза — усталые, под ними — синие мешки. Следом двигался первый взвод, потом второй, третий…
Пройдя несколько километров, остановились мы у небольшой деревушки. Здесь была поставлена боевая задача: два батальона должны преодолеть Волхов, выбить немца с противоположного берега реки и закрепиться там.
Исходным рубежом нашей роты была деревня. Короткими перебежками начали продвигаться вперед, к реке. Никто в нас не стрелял, и мы отказались от перебежек — шли развернутой цепью. Уже взошло солнце и высвечивало передний край противника, проходящий на противоположном берегу. Был виден замерзший Волхов, на нем — густая рябь воронок от бомб, снарядов и мин.