Но вот наши фамилии уже занесены в журнал, мы напились досыта обжигающего горло кипятка. И снова в путь. По накатанной снежной дороге легко бегут санки. Возница — молодой, бедовый боец — понукивает на худенькую, мохнатую лошаденку, у которой из ноздрей, обрамленных густым инеем, вылетают клубы пара, как на сказочной картинке.
Возница начал скручивать козью ножку, но у него что-то плохо получалось: на морозе застыли руки, к тому же на левой не было двух пальцев. Цигарку он все-таки скрутил и, пустив в дело «катюшу» — так он назвал кремень, паклю и стальной кусочек пилы-ножовки размером с маленькую расческу, — прикурил. Нас обдало крепким дымом. Кто-то закашлялся.
— Махорка-моршанка, — как бы оправдываясь, сказал боец. — Сделаешь затяжку, чувствуешь, как печенка и селезенка вместе с почками прыгают-переворачиваются и глаза вылазят. Но хорошо, что хоть такую дают! А то пришлось бы сушить навоз гнедой и потреблять его вместо махорки, как бывало в изначальный период курения…
Слушаю я возницу, смотрю на его покалеченную руку — она еще как следует не зажила — и все думаю о Проквасе, повторяя в мыслях: «Федя, не спеши! Федя, не спеши!» Повторяю и ловлю себя на том, что эти слова я много раз говорил раньше, в мирное время, еще там, в родной школе.
Да, да, именно эти слова… Мы ведь часто играли в волейбол. Федя всегда шел передо мной, навешивая мне мяч для удара. Но Проквас во время ответственных соревнований обычно суетился, спешил и неточно давал мяч. Поэтому, я постоянно говорил: «Федя, не спеши! Федя, не спеши!»
Теперь я снова твержу ту же фразу, лежа на санках — раненый, озябший — и думая лишь об одном: догоню ли я Федю или нет.
Нет, не удалось мне, увы, встретиться с ним, хотя все время шел по его следу: четыре этапа — четыре обогревательных пункта, и на каждом из них Федя был зарегистрирован. Да это и понятно — другой дорогой от переднего края до железнодорожной станции ехать он не мог: кругом леса, глубокие снега, проторенных дорог нет. Одна-единственная, хорошо накатанная дорога протянулась на этом участке фронта именно к Малой Вишере, нашему конечному пункту.
Здесь Федор тоже был зарегистрирован, но увидеть его не пришлось — поезд с ранеными уже ушел в глубь страны. Как я ни твердил; «Федя, не спеши!» — ничего из этого не вышло…
Когда Головковку освободили, я написал письмо сестре Прокваса Тане, нашей ровеснице, сообщил ей о том, что Федор был ранен, что я имел возможность с ним встретиться, да не встретился, рассказал, как следовал по его пятам… И из ответного письма я узнал, что Федор живой, находится на фронте.
Потом мы с ним переписывались. Затем — и встретились. Но это было уже после войны. Да и встреча была необычной!
…В сорок пятом, получив десятидневный отпуск, я на октябрьские праздники приехал домой. И вот — день отъезда, станция Александрия, Я подхожу к вагону, чтобы ехать в свой гвардейский полк, а из его дверей по ступенькам сходит Федор Проквас. Возвращается домой!
Мы обнялись, расцеловались. Но поговорить не было возможности: стоянка поезда — всего одна минута. А что могут успеть сказать за одну минуту люди, которые не виделись четыре года? Да еще какие! Одними лишь восклицаниями да междометиями успели обменяться.
Засвистел тонким голосом паровоз, и поезд тронулся. Федор стоял на перроне и, ликующий, возбужденный, махал мне на прощанье рукой. Я делал то же самое и вспоминал ту суровую зиму, когда нас по одной дороге везли в госпиталь, и я пытался его догнать…
Кто был на войне, тот помнит, до чего тогда хотелось встретить кого-нибудь из земляков! Пусть даже не из родного села или города, а хотя бы из родной области. Идешь, бывало, строем у самого фронта, увидишь чужую колонну и обязательно услышишь:
— Смоленские есть?
— А братцы-кубанцы?
— А, может, из Одессы-мамы тут кто?
И выпадали счастливые минуты — находились земляки. Они знакомились, чуток говорили, наскоро обменивались домашними адресами и, обнявшись, торопливо попрощавшись, догоняли свой строй.
Были и у меня памятные встречи. В августе сорок первого, например, в Днепропетровске, встретил я свою соседку-одногодку Екатерину Малий. Позже, когда город был оккупирован врагом, ее угнали на каторжные работы в Германию.
Девушка бежала, поселилась в Польше, там вышла замуж, обзавелась детьми. Но вскоре после войны тяжело заболела и, чувствуя, что ей осталось жить совсем мало, приехала в Головковку, к родным, чтобы проститься. Потом уехала назад, а через два месяца муж сообщил о том, что Катя умерла.
Встретил я на дорогах войны и своего учителя Петра Яковлевича Педана. Это произошло уже в сентябре сорок четвертого, во время боев в Польше.