…Наша батарея «катюш» следовала на огневую позицию. Ехали мы медленно: дороги — сплошной сыпучий песок, машины, тяжело урча перегревшимися моторами, еле-еле двигались. Справа виднелось желто-белое песчаное полотно, слева к самой дороге подходил молодой хвойный лесок. На обочине, у вездеходного «виллиса», стояли и рассматривали карту два офицера: майор и старший лейтенант. Он-то и оказался Педаном.
Я крикнул:
— Петр Яковлевич!
Тот оторвался от карты и, узнав меня, обрадовался:
— Братченко!
Но соскочить с боевой установки, чтобы задержаться и хотя бы несколько минут поговорить со своим учителем, не было никакой возможности. Так и окончилась эта наша мимолетная встреча.
Уже после войны узнал я, что мой учитель погиб.
А Шевченко?
После изгнания фашистов из Головковки я получил письмо от сестры Марфы, в котором она сообщала адрес старшего брата Гаврилка — Тимофея. Он тоже был на фронте и тоже ничего не знал о брате…
Закончилась война. Умерли отец и мать Шевченко, не дождавшись весточки от младшего своего сына. Но по-прежнему ждали Гаврилка два старших брата-фронтовика — Михаил с Тимофеем — и сестра Дуня. Десятилетия ждали! Но так ничего о нем до сих пор не известно. Мой славный Гаврилко, наверное, как к тысячи других, попал в печальный список без вести пропавших…
А какова судьба Степана Донца?
В конце 1943 года он был третий раз ранен. К тому времени наше село уже освободили от врага. Накануне полного выздоровления Донец попросился на несколько дней домой. Отпустили.
Спешил он в Головковку, очень спешил! Потому что жила там одинокая больная мать. И еще потому, что ему очень хотелось встретиться со своей Наташей, которую Степан не видел два с половиной года и о которой не переставал все время думать.
С матерью он увиделся, а вот с любимой — нет: фашисты угнали ее на каторжные работы в Германию. Десять дней имел право Степан быть дома, а прожил всего лишь пять: горевал, тосковал по Наташе… И, попрощавшись с матерью, уехал на фронт.
Обо всем этом я узнал из его писем, которыми мы регулярно обменивалась в 1944 году. А потом вдруг их не стало. Написал я в Головковку его матери, и она сообщила о том, что ей тоже ничего нет от Степы.
В победном сорок пятом мне довелось побывать в отпуске — через целых четыре года вернуться в родное село. На его улицах я увидел подбитые вражеские пушки, окрашенные в желто-песочный цвет: они были переброшены сюда из Африки, где действовал фашистский экспедиционный корпус.
На полях, в лощинах и балках виднелись «тигры», «пантеры» с опущенными стволами, укрощенные нашими артиллеристами и летчиками. Кругом — вырубленные сады… Пустые, без всякой живности, фермы…
Но люди, претерпевшие за годы оккупации столько горя, не обращали внимания ни на разор вокруг, ни на душевную боль: не было ведь ни одной не пострадавшей от войны семьи! В этой — муж убит, в другой — брат, в третьей — сын…
Землю пахали чудом уцелевшими коровами. Сеяли — как сто лет назад: из мешка, вручную. Уже после победы я встретил в Головковке многих своих ровесников, вернувшихся с фронта. Кто был без руки… Кто — на костылях… Кто — в шрамах, в рубцах…
Я навестил мать Степана. И не узнал ее. Как она постарела за эти четыре года! В глазах — печаль, худое, в густых морщинах, лицо, опущенные уголки рта. Она поведала о том, что сын ее погиб.
После войны вернулась из Германии в родную Головковку Наташа. Мы с ней тоже встретились, и я рассказал девушке о том, как воевал ее Степа.
Наташа очень спешила домой. Как спешил из госпиталя домой Степан. Тогда — он не застал ее. Теперь — она не застала его. Так они и не сумели соединить свои сердца, свои жизни: их навсегда разъединила война.
Степину мать я нашел за работой — чинила соломенную крышу старой, с покосившимися углами, хаты. И я, вспомнив, как это делал еще до войны Гавриил Нагорный, непревзойденный мастер, намочил солому водой, забил ею прогнившие углы, разровнял их граблями. Потом, утрамбовав солому сапогами, залил ее раствором глины. Получилось неплохо!
Зашли в хату. В комнате — хоть шаром покати: пусто, неуютно, темно. Только на стене — портрет Степы. Он на нем выглядел таким, каким я знал его, каким видел последний раз, когда мы вместе с санитаром положили его, раненного, на санки, чтобы отправить в госпиталь. Большой лоб, круглое лицо, широкие черные брови…
Под портретом колючками акации была приколота вырезка из фронтовой газеты. А на ней — маленькая фотография Степы и заметка: «Лучший пулеметчик», в которой рассказывалось о том, как замечательно воевал мой незабвенный друг.