Меня поддержали огнем из винтовок остальные бойцы отделения,
Но вот фашисты поднялись и короткими перебежками устремились вперед. Мой пулемет строчил яростно — за каких-нибудь четверть часа я опорожнил три диска! Немцы снова залегли: но теперь они были уже метрах в двухстах от нас. Еще несколько таких перебежек, и враги окажутся в деревне. Хотя многие из них навсегда остались лежать в снегу…
Беру гитлеровцев на мушку и бью короткими очередями. Но и враг стреляет — он уже изрешетил пулями крышу нашего дома, в двух местах пробил котелок Степана, который тот всегда носил на ремне…
— Иван, экономнее! Последний диск! — крикнул Степан.
Экономнее… Это я и сам знаю! Но разве можно экономить, стреляя по врагу? И все же тревожная мысль не дает покоя: вот-вот кончатся патроны, что тогда?
Немцы снова поднялись, бегут вперед. Строчу короткими очередями. Опять залегли. А на душе — тяжко: патроны на исходе.
Но что это? Слышен какой-то гул, кто-то закричал: «Ура-а!» Гул приближается… Сомнения не оставалось: танки.
Да. Два наших танка вышли на самую окраину деревни и открыли огонь по фашистам. Те лежали. Тогда бронированные машины на большой скорости помчались вперед, а немцы побежали назад. Я дал несколько длинных очередей по отступающим фашистам.
Когда израсходовал последний патрон, на мое место лег Степан, продолжая стрелять из винтовки.
Интенсивно били и остальные бойцы отделения. Мне с чердака, как с наблюдательного пункта, хорошо была видна работа танкистов: большинство немцев они уничтожили, и лишь отдельным из них удалось добраться до балочки, что была слева от деревни, а из нее — в лес.
Танки, сделав свое дело, ушли, забрав трех наших раненых и одного убитого. С ними уехали еще двое за патронами. Нас, таким образом, осталось в деревне шестеро. Мы со Степаном по-прежнему находились чердаке, пристально посматривая в сторону противника, хотя у нас оставалась всего лишь одна обойма.
Вскоре в деревню вернулись бойцы, посланные за патронами. Они доставили несколько ящиков, и настроение сразу поднялось. Степан набил патронами все диски, пополнил свой подсумок…
— Ты знаешь, о ком я сейчас подумал? — неожиданно спросил Степан, и теплее стали его глаза, нежнее выражение лица. Куда делись ненависть и злость, которыми он жил полчаса назад, стреляя по фашистам? — О Наташе. Вот бы она увидела, чем я сейчас занимаюсь и где нахожусь… Что бы, интересно, сказала?
— А что бы она могла сказать? В бою не до речей. Помогала бы, наверное, тебе диски заряжать. И считала бы патроны по-девичьи: любит — не любит, любит — не любит…
— Это точно. Наташа всегда и во всем старалась мне помочь. Помню, как-то тянул по полю грабли трехметровой ширины — колоски подгребал после жатки. А Наташа с девчатами шла домой: они как раз закончили прополку подсолнечника. Увидела, что я как шлею накинул себе на плечи ремень и тяну тяжелые грабли по стерне, подбежала и говорит: давай будем вдвоем работать? Согласился: быть с ней вместе — это большое счастье для меня.
В другой раз она пришла к нам домой: мама как раз болела. Наташа застала меня во дворе у летней печки, где я неумело суетился. Взяла нож — начистила картошку, нарезала капусту, свеклу. Борщ вышел — вкуснее никогда не ел! Уходя на войну, я сказал ей: жди, если вернусь — сыграем свадьбу. Как ты думаешь, будет она меня ждать? Ведь никто, никакой политотдел, наверное, не может сегодня ответить на вопрос: когда кончится война? А как ты считаешь?
— В вопросах любви я неграмотный. Что мы видим, что мы знаем об этом в свои семнадцать-восемнадцать лет? Ровным счетом ничего. Но раз ты меня спрашиваешь, отвечу. Я думаю так: любовь есть любовь. И этим сказано все. Сколько можно привести примеров, когда люди всем жертвовали ради этого чувства, ради любимого человека. Конечно, ожидание — длительное ожидание — тяжело, мне думается, дается. И тем не менее, уверен, что Наташа будет ждать тебя. Хорошая она девушка!
— Так-то оно так… Да я вот о чем думаю: время и расстояние, говорят, делают свое дело. Я — за тысячи километров от нее, и если так будет длиться долго, то…
Степан не договорил: немцы сыпанули минами, ударив целой батареей. Послышались один за другим гулкие разрывы. Напрягая зрение, Степан смотрел сквозь дыру крыши в сторону противника, а я, замерзший, приседал и приседал, стараясь хоть немного согреться. И делал это настолько интенсивно, что весь чердак ходил ходуном!
— Сейчас немец так нагреет, аж жарко будет, — сказал Донец. — Слышишь?
И мы услышали, как разорвалось еще несколько мин. А потом вдруг стало тихо.