Стив внимательно выслушал его и задумчиво прикусил губу.
Почему человек из концлагеря помогал фашисту?
Роджерс выдохнул, стараясь отрешиться от своих личных мыслей. У него есть только один четкий вывод: человек в лагерной форме всё время помогал тому, что в военной. От этого и стоит отталкиваться.
Есть множество вариантов, что могли бы объяснить это. Например, они оба — немцы, возможно, родственники, одного из которых сослали в лагерь. Второй — пленный солдат союзных войск воспылал любовью к идеям нацизма. Маловероятно, но не невозможно. Или, может, они оба — советские шпионы, засланные к врагу?
— Наташа, что ты думаешь? — наконец спросил он, понимая, что причин для того поведения, что продемонстрировали их «гости» очень и очень много.
Девушка помолчала:
— То, что они помогали друг другу — факт, — наконец протянула она, — значит, вероятно, что они сообщники. Вот только кто чей? Ладно, — выдохнула она. — Будем оставаться настороже. Идём, группа уже готова.
***
Сознание возвращалось неохотно и долго не спешило проясняться полностью. На грани яви и забытья Ивушкин вдруг подумал, что всё, произошедшее с ним накануне, было обычным сном. Во сне ведь не надо задумываться о нелогичных вещах: они происходят сами по себе, совершенно не контролируемые, и принимаются как единственно правильный выход.
Во сне вполне нормально свалиться в реку в Чехии, а очнуться в чаще леса, когда где-то слева громко бьёт водопад, и течением тебя сюда при всем желании принести не может. Нормально пытаться спасти врага, самовольно подсказывая ему срезать все знаки отличия. Нормально, что этот враг перед смертью тянет к тебе руку, чтобы крепко в последний раз пожать её, а не молить вытащить себя или мстительно утянуть следом в воду.
Но тогда где границы у этого сна? Может, и концлагерь с плетьми, и бесконечная работа, и голод, и страшная война, что длилась уже три года, забирая всё больше и больше жизней на полях сражений и в застенках, — тоже сон?
Может, он сейчас проснётся дома? А мать громко позовёт его с кухни, сетуя, что позволила сыну спать до вечера, и теперь вся работа стоит?.. А в воздухе будут витать запахи еды: яблоки-антоновки, галушек и варёной картошки…
Глаза открывать не хотелось.
Но он открыл.
Было темно, но откуда-то из-за головы бил естественный свет. Николай лежал на чём-то холодном и плоском, а запястья морозили браслеты наручников. Помещение было странным, с низким потолком и узкими стенами, и больше походило на кузов грузовика или багажный отдел самолёта.
Не сон. Всё правда.
Вот же ж.
Одежда была на нём, но оружие предсказуемо пропало, вплоть до ножика. Он повернул голову — слева в отключке на таком же столе, тут же вызвавшим ассоциации с операционным, лежал немец. Ивушкин с трудом, но разглядел на его руках такие же браслеты.
А вот это уже немного интереснее.
— Vrátil jste se do vědomí, — вдруг раздался плавный голос справа. Но при этом не было ни звука шагов, ни шорохов. Он что, не заметил человека, который всё это время сидел в каких-то…
Ивушкин повернул голову
…трёх шагах?
Это была женщина лет тридцати. Ухоженная, рыжеволосая, она сидела на прикреплённом к стене стуле в обтягивающей чёрной ткани костюма. Но не это прежде всего привлекало внимание, а её взгляд: не в пример всем девушкам, которых видел Ивушкин за последнюю пару лет, эта особа смотрела без страха и забитости, без надрыва, без тревоги — наоборот: спокойно, твёрдо и уверенно.
Это настораживало больше всего.
— Jak se cítíte? — снова спросила она, и всё очарование, что она вызывала, рассыпалось в миг.
Опять непонимание, опять незнакомый язык и чужие люди. Что ж ему так везёт?
Он запрокинул голову, чувствительно приложился и без того не прошедшим до конца затылком о металл и едва ли не простонал:
— Твоя моя не понимать, дамочка.
— Сам ты дамочка, балбес, — вдруг, явно сама удивленная, выдала она с едва заметным акцентом, но по-русски.
По-русски!
Николай поднял голову и уставился на неё удивленным взглядом:
— Говоришь по-нашему?
Женщина хмыкнула:
— По нашему, — согласилась она, красноречиво выделяя последнее слово, и заставляя Ивушкина замереть.
— Значит, соотечественница? — осторожно уточнил он.
Та усмехнулась и кивнула.
— Теперь хоть помирать можно, — негромко пробормотал он и тряхнул головой, окончательно приходя в себя.
— Помирать вам рановато… А теперь к делу, — правильно поняла его женщина, — мое имя — Наташа Романова, и я состою в организации, главной задачей которой является оберегать безопасность мирных жителей от самых… непредвиденных врагов. И у меня есть основания полагать, что вы попали под действие одного из наших секретных артефактов.
Ивушкин посмотрел на неё, с недоумением приподняв брови. Потом покачал головой:
— Вроде ж и по-русски говоришь…
— Сначала, — вздохнула Наташа и усмехнулась.
— Давай на «ты», красавица.
— Солдат, отставить панибратство, отвечайте на вопрос, — Романова спрятала улыбку в уголках губ. — Что последнее вы помните до того, как очнулись в лесу?
Ивушкин проворчал тихое: «Есть оставить панибратство» — и чуть нахмурился, собираясь с мыслями. Выдохнул односложно:
— Небольшой городок в Чехии, танк и мост. Мост в конце разрушился, — уточнил он.
Наташа поглядела на него задумчиво:
— Там вы были не один?
— Нет, полноценный экипаж танка в четыре человека…
— И всё это произошло недавно?
— Около трёх-четырёх часов, как мне кажется, — подумав, признался Ивушкин, и быстро, пока его снова не перебили, спросил: — Где мы?
Наташа выдохнула, глянула с укоризной:
— Я медленно к этому и подводила, — проворчала она, — но раз уж вам так нетерпится — вы в Йосемитском национальном парке в Калифорнии. Вы в Америке. И сейчас идёт 21-й век. Довольны?
Николай в недоумении поглядел на неё. Глупо выдал:
— Какой, простите?
— Двадцать первый.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— А… как… это так… случилось?
— Мы полагаем, вы попали под действие одного нашего секретного артефакта, как я уже и сказала. Проще говоря, вы оказались не в том месте и не в то время.
— А… назад?
— Заряд кончился. Назад никак.
Ивушкин замолчал, всё ещё недоуменно моргая.
— То есть… — наконец снова подал он голос, — это будущее?
Она медленно, но основательно кивнула.
— А война?..
Ивушкин выдохнул это слово тихо, на грани шёпота, но стоило этому произойти, у него, кажется, полностью кончился воздух.
— Какой у вас год? — вместо этого задала вопрос Наташа, сочувствующе поглядывая на него.
— Сорок… — у него вдруг сорвался голос; откашлявшись, он ровнее выдал: — Сорок четвертый.
— И как дела на фронте?
— Я… не уверен, что могу ответить, — он моргнул, облизывая пересохшие губы, — ещё в сорок первом я попал в плен, и только сутки назад… вроде как сутки… сбежал.
— Вы были в плену? Почти три года?
— Да.
— Как вы продержались так долго? — она чуть прищурила подведенные глаза. — Сотрудничали с немцами?
Николай посмотрел на неё в высшей степени оскорбленно:
— Скорее, менял лагеря как знатная дама перчатки, — фыркнул он, — я скрыл своё звание, делал вид, что не дослужился выше рядового и проку от меня нет. Работал, иногда бунтовал, получал по шее. Надеялся на побег, подгадывал моменты. Потом ловили, и я искал возможности сбежать снова. Я не сотрудничал с врагом, Наташа, не выдавал им информацию, или что вы там могли подумать…
Наташа молча качнула головой, принимая к сведению.
— Война? — напомнил он напряженно и тут же поймал её ответный взгляд:
— Закончилась в мае сорок пятого года победой союзных сил СССР, Франции, Англии и Америки.