«Это отчего же у нас так много вышло врагов?..»
Не мог он легко поверить в это.
А с другой стороны — хранение обреза. Сомнение всегда есть сомнение: вдруг и в самом деле врагов становится все больше?..
Так прочитываю я теперь эту особую страничку в жизни отца, невольно связывая ее со многими другими.
Когда в первый свой, после войны, приезд домой я — опять же случайно! — нашел в сенях под рундуком заржавленный обрез, меня обдало холодком недоумения: рядом с обрезом лежали теперь не три, а только две обоймы. И, думая об этом, я вдруг как-то по-иному увидел это оружие: его укороченный, побуревший на срезе ствол неожиданно глянул на меня тяжелым и бездонно мстительным глазом Захара Вовка. А повернувшийся со ржаво-хрустящим скрипом затвор был, мне казалось, эхом того медлительного голоса, который однажды во время оккупации дохнул при встрече на улице самогонной вонью в лицо моей матери:
— Большевистский муженек твой, Стефановна, не подавал знаков близкого присутствия? Ага…
И не дожидаясь ответа:
— Обрезы наши ой как тосковали по ём при Советах. Ну а теперь бы мы с ним и без обрезов… По всей строгости фюрерского закону. — Захар вытянул перед лицом матери длинный и грязный указательный палец, прищурил один глаз и щелкнул языком: — Ага…
— А чьи ж это «ваши» обрезы? — подавляя в себе обиду и злость, спросила мать.
— Он знает, хорошо знает. Ага. — Грязный палец второй раз выпростался у самых глаз матери, щелкнул язык, послышался натужно-торжествующий утробный смешок и сквозь него — растянутые, словно Захар кого передразнивал, слова: — Мы с ним, с большевичком твоим, на станции, при погрузке, отменно побеседовали. Не сказывал? — Захар умолк, испытующе и многозначительно сощурился.
— Ты же знаешь, что он уехал, — сказала мать.
— Ага… Так вот. Покалякали мы с ним малость. Про встречу условились. Так я и подумал: не дал ли он тебе знаков присутствия? Болезно тоскуем мы по ём…
36
В руках у меня скрипел заржавевший затвор, а в ушах отчетливо слышался этот голос. И я легко раскладывал на составные части слова Захара — «наши» и «мы».
Я вспомнил, как за год или за два до начала войны отец поймал зимой дружка Захара — Пахома Утку — с краденым колхозным овсом. И как того же Пахома, но уже вместе с самим Захаром Вовком, отец застал с год тому назад на порубке леса.
С овсом было проще, свидетели быстро нашлись, а вот в лесу… Двое — и один!..
Оба они стояли тогда против отца с топорами, злые и озадаченные, нервно шевелились на топорищах пальцы, кривились губы.
Отец подошел к Захару, протянул руку за топором. Захар ступил шаг назад:
— А если без руки останешься? Ага…
— Руби, коли считаешь свою голову дешевле.
— А ежели голову за голову? — спросил Утка.
— Ты плохо считаешь, — сказал отец. — Две за одну.
Захар отдал топор из руки в руку, а Пахом со злостью бросил на землю, в сторону.
— Плачут по тебе эти топоры, Федор. Не боишься?
— А чего я должен бояться?
— Да так, кой-чего.
— Судного часа, что ли?
— Его, его. Только не божьего.
— Грозили гадюки ежам, а все сами без иголок ползают…
— А бывает, иголки летают. Быстро так летают. Ага…
У Захара из-под нависших бровей почти не видно было глаз.
— Если ты про пули, — ответил отец, — так они в обадва конца летают.
— Да нет, я про иголки. Про еловые, — съехидничал Захар.
Кругом молча и двусмысленно жались друг к другу сосны, между ними густо теснилась немая глухота, лихая и вязкая, знобко недобрая для того часа.
Отец потянулся ко второму топору и только в наклоне почувствовал, как надсадно стучит у него в висках кровь.
Прямо из лесу отец пошел в сельсовет. Два топора на одном плече. Так и вошел к Андрею Качанкову. И помнит, как напряглись у председателя глаза, когда он услышал о встрече в лесу и о разговоре с порубщиками.
— Будь настороже, Федор. В черном чане и молоко темней, — посоветовал Качанков. — Ты же знаешь, кто эти люди нутром своим. Один зарился прибрать к рукам тестеву мельницу — революция помешала. Злобу теперь холит в себе, как свадебную думку. Второй и вовсе. Душа что сажный свод. Ему б на большую дорогу с таким вот инструментом, — Качанков показал глазами на лежавшие под скамейкой топоры. — Аль не знаешь?
— Знаю.
— Ну так и не забывай. Потянулись такие люди друг к другу не забавы ради. Пухнет в них злоба, как брага на ячменном солоде.
— Да я чую.
— А у тебя-то самого… иголки эти самые… которые летают… найдутся? В случае чего?.. — Качанков слегка наклонил голову, тепло улыбнулся.