Или Андрей Качанков дал знак тревоги?
— Председатель заходил часто, — рассказывала мать, — но никогда не засиживался подолгу. Посидят, выкурят по скрутке… Больше молчали. Однажды, после такой беседы, отец долго возился с чем-то в сенях…
…Я открыл магазинную коробку — оттуда высыпались патроны. Все четыре. Покрытые бурыми коррозийными пятнами, они показались мне больными, зачахлыми пленниками, к которым свобода пришла невозвратно поздно. Патроны не лоснились уже, как тогда, на чердаке, бронзово-холеной новизной, не дышали истомленной и такой пружинистой в плечиках готовностью прицельно выплеснуть свою свинцовую силу, — они устало и апатично лежали на моей ладони.
А я, снова и снова двигая затвором обреза, точно желая вернуть его к жизни, вспоминал рассказанное матерью.
У моей матери была хорошая память. Порой, не запинаясь, мать называла даже день недели, в какой произошло что-то значительное тогда, четыре года тому назад.
— Качанкова выдал Захар Вовк. Выследил, едва тот ночью наведался домой (откуда — не могу того сказать), и под утро Андрея-то и взяли. Как о сей минуте помню, субботний день был…
Груня, жена его, того ж дня подалась в город, к какому-то немецкому начальству хотела обратиться, — не допустили…
Рассказывая, мать делала невольные паузы, в которых я улавливал подвластный не ей, а только ее переживаниям смысл. Каждая пауза, чувствовал я, была выплеском пережитого, разрывавшим нить слов, но не нарушавшим их смысла и ясности…
— А когда назавтра пошла Груня, уже с сестрой Андрея, золовкой своей, стало быть, — так на подходе к городу машина им грузовая встретилась. Открытая… Они, может, и не заметили б ничего, но Андрей сам окликнул их из кузова… Груня кинулась за машиной, да — куда там!.. А Андрей опять громко позвал ее и тут же, сняв кепку свою с головы, швырнул на дорогу… В кепке той и была записка, что, мол, выдал его Захар Вовк… Больше и не вернулся Андрей…
А рассказ о партизанской мести, помнится, звучал без пауз. Все линии и черточки на лице матери были не расслаблены, а сжаты и подобраны. И были подобраны — крест-накрест на груди — руки. И не блестели, а сухо, собранно светились глаза. И все лицо словно бы озарялось светом того ночного пожара.
Где-то в глубинах затвора скрипела ржавчина, а мне казалось, что это трещит, просясь наружу, огонь расплаты.
38
…Талым мартовским утром село узнало о ночном партизанском поджоге, который был казнью.
За гиблым пустошным местом, отделявшим крайние хаты дальнего конца села от торфяного болота, выкатился в какие-то годы на косогорье пятихатный хутор. Туда и заманили «лесные люди» старосту Захара Вовка. А заодно и подручного его — Никиту Рассолова, полицая.
Уже заметно тянуло предвешней мягкостью, в небе крупно — вот-вот посыплются яркой своей весомостью на землю — сияли звезды; снег оседал, а ступишь на свежее место — отзовется волглым хрустом, но след твой не продержит в строгости долго, оплывут и взрыхлятся контуры, смажется отпечаток.
Такими и были следы, оставленные теми людьми, что приходили из леса к окраинной хате хутора.
Были наглухо закрыты ставни — остерегались Захар с Никитой, но третий, сидевший с ними за столом, был своим для «лесных людей». В условленное время он вышел, будто бы по нужному делу, дважды кашлянул (это означало, что в хате только двое), и пришедшие из лесу скользнули в сени, но кто-то из них зацепил по неосторожности стоявшую в углу деревянную лопату. Падая, она ударила концом цевья по какой-то жестяной посудине. На стук и гром отозвались в хате спешные шаги, дверь приоткрылась, но тут же с силой захлопнулась, лязгнул крючок. Испуганный голос спросил:
— Кто там?
И тогда старший из «лесных людей» громко сказал из сеней:
— Слушайте, Захар и Никита, час ваш настал. Мы хотели в глаза вам прочитать приговор, но теперь прочтем его отсюда.
В сенях вспыхнул карманный фонарик, и тот же голос начал читать:
— «Именем преданной вами Родины… по закону…»
Из хаты грянули выстрелы, на обитой войлоком двери вспыхнули рваные бугорки, едва различимые при фонариковом свете.
— «…по закону святого мщения, — продолжал звучать в сенях голос, — вы, Захар Вовк и Никита Рассолов, присуждаетесь партизанским судом к смерти…»
Выстрелы рвали войлок, но партизаны стояли по бокам, в полушаге от двери, и были неуязвимы для пуль.