Тот, что читал приговор, медленно и спокойно сложил листок, сунул его за пазуху, кивком головы позвал за собой остальных. Во дворе он коротко бросил: «Следите за окнами и крышей», а сам стал плескать из небольшой канистры на стены, на ставни, под стрехи.
Снежная свежесть мартовской полуночи смешалась с тяжелым бензинным запахом. А вот и огонь зашевелился на облитых бензином местах. Горела изба, отнятая Захаром Вовком у родственницы Андрея Качанкова.
Зазвенели стекла — из хаты стреляли через окна. Потом все стихло, только сильней и сильней становился шум огня под ветром. А когда пламя перекинулось на самый конец крыши, дверца, ведшая на чердак через тыльный фронтон, распахнулась, и в ней, едва различимая сквозь дым, мелькнула фигура. Она тут же пропала, но через миг появилась снова. Из черного проема высунулась голова Захара. В ту же минуту снизу, из-за угла сарая, почти неслышимый в огневом гуле и треске, хлопнул выстрел. Коротко вскрикнув, Захар опрокинулся в черноту чердака.
Второй партизанский выстрел прикончил выползавшего на четвереньках из сеней задыхавшегося Никиту Рассолова…
— А что сталось с Уткой? — спросил я тогда же у матери.
— От опою помер вскорости после прихода германца, — сказала как бы мимоходом мать и стала тут же говорить о другом.
…Затвор обреза двигался все свободнее, оружие оживало. Но я уже твердо знал, что боевая жизнь ему не суждена.
Да и не нужна.
Молчаливая дуэль обрезов, их долгое скрытое противостояние закончились. И пусть еще оставались где-то злобные чердачные тайны, — поединок этот Россия решила внушительно. Одни падали в те же чердачные проемы, падали приговоренные к смерти по закону святого мщения; других, убитых предательски и на поле боя, земля принимала себе на грудь и, чернея от печали в их объятиях, завещала живым неумирающую память о погибших ратно.
И судьба оружия порою так поразительно походила на людские судьбы. Доставались ему в удел и высокая слава — от золотой чеканки и музейных пьедесталов до стихотворного пафоса; и обидная безвестность: утерянное или выпавшее из рук убитого солдата, сгнило оно в земле, может быть даже, на историческом поле боя; и что-то — лучшее или худшее — еще… Но конечно же нет ничего хуже (опять же, как и у людей!), если уделом стал позор поражения.
В добром, разумеется, деянии.
Не может обойтись человек без оружия — не могут не быть похожими и их судьбы…
А для оружия, которое я держал теперь в руках, судьбою стала утрата хозяина. И вот он — удел…
Я нашел новую мешковину и, бережно завернув обрез с патронами так, как делал это отец, положил его на прежнее место.
Положил, как умирающего солдата.
39
В ноябре сорок второго года отец писал мне о Федоре:
«Характеру он спокойного, глупых рисковостей не любит. Но война все ж таки. А у нее нрав бешеный…»
О днях, почти совпадающих с датой на этом письме, и Федор говорил:
— Везли нас по-бешеному. Наглотается паровоз воды, заправится углем — и дальше. А тут и морозы зубом об зуб, как сказал бы Нарымка…
Черный, сильно похудевший, но все с той же милой женственностью в рисунке лица Нарымка Смыглаш… Он опять был рядом. Всего одну неделю, по возвращении Федора из госпиталя в часть, были они в разных батальонах, потом снова сошлись в одном.
Теперь вот всему их полку выпал новый путь. Они еще не знали, что везли их, как и многих других, из разных направлений, в самое пекло одного из гремевших на весь мир фронтов.
Только по карте прослеживалось: направление — низ Волги. И шевелилась в головах догадка: туда!..
Нарымка говорил:
— На шашлыки по-адски.
И спрашивал у Федора:
— А ты знаешь, почему город раньше назывался Царицын?
Не дожидаясь ответа, он спешил с пояснением:
— Извини, я не экзаменую, просто помню что-то такое о названии реки. Это верно?
— Верно, — отвечал Федор, а сам не мог представить себе ни реки, ни города, все заслонялось совсем другими картинами. Воображение рисовало атаку за атакой, одну похожую на другую. И все вместе они были точно такие, как та, у высоты со школой на ее склоне. Виделись взрывы по полю, безжизненно качающаяся рука Герасима Смородушкина, земля на его зрачках и молчаливо дерзкое, поднимающееся над всем страшным и кровавым единоборство капитана Борзанова с танком. И еще — дымки на местах орудийных позиций: вился над землей прах, а думать об этих дымках хотелось как о фимиаме…
— Река Царица, кажется?
— Царица, да…
— А направление выдерживается точно. Верно?