Тем же болел и каждый счастливо вернувшийся с Куликова поля. Василий говорил о Северном Донце, о середине двадцатого столетия, а передо мною бились сполохи умирающего сознания Пересвета, благородно перемешавшаяся любовь его к земле, где родился, и к земле, на которой довелось сложить голову.
И далее — так же: была то Полтавская битва или год восемьсот двенадцатый, столетней давности эпопея Севастополя или горестная драма Порт-Артура, четырехлетние сражения гражданской войны, когда бои шли по сплошному кольцу фронтов, или война войн — Великая Отечественная…
В душах, в сознании, в памяти роднились и роднились земные отчие пространства.
Для вернувшегося с войны вятича делались столь же дорогими, как и свои, степи Черноземья, для помора — донские просторы или среднерусские долы, для волжанина — полесские кущи, для сибиряка — сказочно одухотворенные пейзажи Подмосковья.
И то же самое — в обратном чтении; как и в десятках, сотнях, тысячах других сочетаний и вариантов.
Если мысленно представить себе, где кто из солдат наших пролил пот и кровь, защищая край отцов своих, и соединить эти места с местами рождения, — воображению увидится сетчатое переплетение путей и судеб людских. Каждый раз, берясь за оружие, мы делали это переплетение все более густым, а тягчайшая последняя война словно бы проверила на разрыв узлы этих давних переплетений.
Да еще и навязала великое множество своих.
И — нетелесная — сеть этих узлов и линий тем не менее прочнее, жизненнее всего прочего в нас.
«Не так ли? Не правда ли? — бились во мне волнующие вопросы к самому себе, и я, слушая рассказы братьев, вспоминая все, что знал об отце как о солдате, отвечал неизменно: — Так. Именно так!..»
Да, да, да. Крепко завязаны узлы нашей сыновней преданности земле своей.
В военной судьбе Василия еще одним из таких узлов стал маленький клочок земли на берегу Северного Донца. Клочок этот, как и высотка близ Кобрина, у церквушки, и как межозерье под Армянском, приобщал своего защитника к той же самой сети ратных путей и судеб.
И еще этот нелепо узкий плацдармишко приобщал Василия к одной из узловых битв, имя которой давал рядовой, исконно русский город Курск. Василий узнал об этом лишь позднее. И сразу понял, почему переправа оказалась такой трудной. Форсирование реки было как воздух необходимо нам. А для немцев на этом участке оно попросту становилось смертельным.
К тому же основное внимание (и это естественно) было сконцентрировано на главных участках сражения: Прохоровка, Поныри…
Василий, показывая, где находились эти пункты, ткнул карандашом за край листа, а сам вернулся к тому, что было начерчено им в знаках, линиях, штришках и стрелах. И продолжал рассказывать.
В голосе и словах его не было ни мученичества, ни напряжения, и вообще болезненность проскальзывала в рассказе только при упоминании о человеческих потерях. Остальное заслонялось жесткой, непроницаемой сдержанностью.
А скрывалось за этой сдержанностью многое.
Только на завершение того первого дня боев на плацдарме пришлось несколько отчаянных атак немецкой пехоты и танков. Одно за другим — кровавые усилия, кровавые попытки.
Василий не уверен: может быть, последнюю атаку его батальону и не удалось бы отразить. Силы людей иссякали, противотанковые орудия вышли из строя, умолкло больше половины пулеметов. Но на командный пункт вдруг прибыл за получением задачи офицер-артиллерист. Это означало, что на плацдарм переправились полковые батареи.
Василий смотрел в запавшее (казалось, на нем запало все: щеки, глаза, рот) лицо артиллериста и с трудом подавлял в себе сомнение: не галлюцинация ли это в переутомленном мозгу?
Вывел Василия из этого состояния вторично заданный офицером вопрос:
— Не зацепили мы вас тут ненароком?
И Василий догадался: это же «филигранных дел мастер»! Поэтому так и ответил:
— Филигранная была работа. Спасибо.
Василий назвал себя, протягивая руку. Артиллерист с готовностью ответил:
— Беспальцин.
Беспальцин быстро понял, что́ от него требуется, и немедля ушел.
И скоро на ту самую рощицу, из-за которой уже столько раз выползали немецкие танки, упали беспальцинские снаряды.
Упали сначала как бы гигантской горстью, сразу несколько. В течение секунд это повторилось трижды, потом горсти соединились в одно целое, и вот уже рощу, а за нею и все накрывшее ее небо вздыбило, дегтярно зачернило и вывело с поля видимости. Над всем окрестным, зримым и незримым, поселился живой, плотный, с покашливанием и посвистами гул.