Как послушны ему и пули, все точнее настигающие отходящих автоматчиков…
…Батальон уходил с высоты, от разбитой церкви и почти начисто снесенной снарядами ограды в густую послезакатную тишь сумерек — на восток.
Уходил, до конца выполнив задачу, но недосчитавшись большей части людей.
Не было артиллеристов и их удивительного, даже смертью своей, капитана.
Не было солдата, метнувшего под прорвавшийся вражеский танк связку гранат.
Навсегда остались у церквушки его, Василия, пулеметчики…
И был батальон теперь к тому же почти безоружен. Не существовало больше батареи «сорокапяток». Кончились гранаты. А во взводе Василия оставался всего один действующий «максим».
Один-единственный.
И чудом уцелевшие три или четыре ленты к нему.
Оставался, правда, еще полностью снаряженный пистолет. Целых две обоймы…
4
Ничего не знали об этом Федор и Мария.
И еще не знали они, что через две или три недели прибегут к ним под самый полдень вездесущие сельские мальчишки и закричат, перебивая друг друга:
— Дядь Федь! Теть Мань!.. Ваш Василий на разъезде… С ишалоном. Может, поспеете…
— Да откуда вы взяли?
— Так, он же сам нас послал. Сказал: может, поспеют. Может, ишалон задержится…
Дом — или это всю землю? — качнуло, будто лодку крутой волной, и тотчас их, как водой, окатило невыразимым страхом: «Вдруг не успеют? Вдруг эшелон уйдет?»
Но не оставляло и сомнение: «Может, дети ошиблись? Ребятня все-таки».
— Да вы взаправду ли, хлопчики?
— Взаправду, взаправду, — выкрикивали обиженно.
— Не ошиблись?
— Не, не ошиблись…
Это мать, уже мечась по хате, опять и опять жаждала подтверждений, что не ослышалась, что не во сне это, что нежданно мелькнувшая радость встречи с сыном не рассеется, подобно туману.
А отец поверил детям сразу. Поверил по-солдатски. Что ж… Это вполне возможно. Война! Умеет и любит она играть с человеком. Пока кинет замертво в землю, может вдосталь покидать по земле. И тут только успевай, солдат, удивляться: и на чужбину, в плен может тебя зашвырнуть. Куда как горько и тошно!.. А не то — так из окопов да из госпиталей не выпустит. Если же и выпустит, то, глядишь, без руки или без ноги… Или вот так, будто щепку, прибьет к родной земле: глотни, родимый, из кувшина, в котором счастья только на донышке, и трогай, трогай опять. В дальнейшую неизвестность…
Все, что поспешил сделать отец, — это кинуть на голову (кинуть бессмысленно, механически) старую кепку.
— Торопись, мать.
Выбежав из хаты, отец только и спросил у ребят:
— Не ранен?
— Не, — загалдели наперебой. — Красивый…
— Лейтенант.
— В ремнях…
— С пистолетом…
«Ишь, нарисовали… Красивый, в ремнях…» Отцу было и тревожно, и радостно. Он легко, сразу представил себе сына в командирской форме. Давно это ему мерещилось, во сне виделось, а когда узнал из недавнего письма Василия, что их курс выпустили досрочно и что он, Василий, теперь лейтенант, — отец, одновременно с гордостью за сына, впервые ощутил в себе беспокойство: трудная дорога выбрана, никогда над ней не держится подолгу ясность — все норовят вычерниться грозы. И первый же град бьет аккурат по этой самой дороге.
Но над беспокойством верховодила все же гордость, которую отец, как и все заветное для души, прятал в себе, не разбавлял похвальбой. Спросят — скажет, а первым никогда не затеет самохвального разговора.
И жену, коли случится, удержит в тех же рамках:
— Не расписывай, слушай. К чему это?
Она заслонится шуткой:
— Уж и похвалиться нельзя.
Отец пожмет плечами и кончит разговор понимающей улыбкой.
И в который раз вернется памятью в прошлое: в девятнадцатый год, в затерянный на степных ветрах хуторок близ Коростеня, в белую, под тополями, мазанку.
За столом в мазанке — начдив Щорс, а он, боец Таращанского полка Федор, только что вернувшийся со взводом из разведки, — у порога.
— Вызывали, товарищ начдив?
— Вызывал.
Поднял Щорс голову, встал, идет через всю хату, протягивает Федору руку и, не выпуская крепко зажатую ладонь, ведет к столу.
— Садись.
И напрямик, без предисловий:
— Хочешь учиться на красного командира? В Москву пошлем.
— А воевать когда ж?
Начдив сдержанно улыбнулся бесхитростной простоте сельского парня, сказал, вставая:
— Поезжай, Федор. Добрый из тебя командир выйдет. А мы повоюем и за тебя. Ну как?
— Раз надо…
— Надо, друг, надо.