Шел конечно же не на охоту и ружье взял без всякой цели, больше — из мальчишечьего форсу.
Поле скоро кончилось, я вошел в лес, и тут встретил меня своим торопливым перестуком дятел.
Встретил себе на горе.
В белесой, окоемно зимней глубокости леса кузнечное это занятие птицы — всегда музыка. Уметь бы слышать да понимать!
А меня повело другое.
Крадучись, пошел я на одинокий, не сильно отдаленный стук — и вот он уже все явственней, все четче… И словно бы не дерево долбит дятел, а дружески-тоскливо стучится в какую-то мысленную твою дверь. Открой, мол, впусти! И возьми на память прекрасное лесное эхо моего птичьего труда. В нем навсегда сохранится для тебя голос родных мест и самого золотого твоего времени — детства…
Увы, эти слова я произношу уже из своего Сегодня, а тогда их почему-то не оказалось во мне. Тогда, сняв из-за спины ружье и взведя курок, я осторожно подкрадывался к своей жертве. Шаг и еще шаг по рыхлому, глубоко проседавшему даже под лыжами снегу. Остаются позади дерево за деревом, послушно отодвигаются ветви — и наконец вспыхивает среди белизны и зелени крохотное ярко-красное пятнышко…
И заметен уже быстро двигающийся темный молоточек — голова дятла.
А вот и «наковальня» его: птица работает на большой, горизонтально откинувшейся от ствола сосновой ветке.
Работает с увлечением.
Но и с осторожностью!
Несколько торопливых, с усилием, ударов, потом — пауза: надо оглядеться и прислушаться.
В одну из таких пауз, когда я начал уже вскидывать ружье, дятел заметил меня. Красное пятнышко скользнуло с ветки вниз, раз-другой мелькнуло меж стволами и скрылось.
А через минуту дятел выдал себя новым стуком.
Это словно бы подзадорило меня: ружье-то было уже поднято!.. И я вновь пошел на стук.
И опять неудача.
И в третий раз — то же. И в четвертый…
Дятел словно бы играл со мной, перемещаясь по лесу в одном и том же направлении.
И все же мне удалось сделать задуманный выстрел.
В том месте, куда, снова заметив меня, перелетела птица, гуще был подлесок, и по этим заснеженным зарослям я смог достаточно приблизиться к ней. Быстро вскинул ружье, почти не целясь, выстрелил и… с трудом верил своим глазам:
«Убил?..»
Дятел падал вместе со снежной пылью, сбитой с веток дробью.
Мне сейчас видится все, до подробностей: в белом искрящемся облаке — беспомощно кувыркающийся клубочек.
Черное с красным…
А потом тот же клубочек — трепыхающийся в снегу…
Дятел бился всего в нескольких шагах от меня, а я стоял с опущенным ружьем и не знал, что делать.
Наверное, я все же не думал, что смогу попасть в птицу, а попав, растерялся от неожиданности.
Я не знаю, стало ли мне тогда горько. Не знаю также, стало ли и радостно. А возможно, то и другое боролось во мне… Для мальчишки был, конечно, повод внутренне ликовать: попал все-таки!.. Но в то же время эта бьющаяся в снегу птица…
И тут я услышал отцов голос:
— Что ж ты!.. Зачем?..
Это «зачем» отец почти выкрикнул.
Глубоко проваливаясь в снегу, он торопливо приближался ко мне. И я только теперь понял, что, преследуя дятла, оказался у лесной тропы, ведшей к бригадному двору. Отец, идя на обед, с тропы и услышал выстрел…
Поравнявшись со мной, отец сердито взял у меня ружье и, трудно вытаскивая из снега ноги, пошел к дятлу. Но, вдруг остановившись, повернулся ко мне, повелительно, с нескрываемой отчужденностью в голосе сказал:
— Помоги же… Что стоишь?.. Подними его! — кивнул он в сторону дятла.
Я с какой только мог быстротой кинулся к птице. Но дятел (откуда могли браться у него силы?) судорожно пытался отползти подальше, не даться в руки. И оставлял за собой реденькие кровавые точки. Такие яркие на снежной белизне, что мне чудилось, будто это следы от прикосновения к снегу его жарко-красных перьев.
Но вот перья эти уже коснулись моих рук, я осторожно поднял дятла, он, обессилевший, тут же затих у меня в ладонях.
Зачем-то вытянув руки вперед, я понес раненую птицу отцу. Он бережно взял ее, осмотрел, потом положил за отворот полушубка, закинул на плечо ружье и, не сказав ни слова, пошел к тропе.
Всё — молча, всё — с той же (я продолжал ее чувствовать) холодностью.
Через несколько минут мы были дома, но и там отец не заговорил со мной, только, в ответ на удивленный взгляд матери, бросил язвительно-ироничное:
— Охотничек…
И кивнул в мою сторону.
Он долго что-то делал с дятлом, мать, все быстрой чутко поняв, помогала ему, а я, до слез обескураженный, стоял в стороне. Но видел все же, как изредка, мельком, мать посматривала на меня. И я не мог не заметить, что в ее взглядах было что-то родственное той отчужденности, какая послышалась мне — там, у лесной тропы, — в голосе отца.